Харрис Джоан - Блаженные шуты
— Перетта оказалась мне в последнее время весьма и весьма полезна, сказал я. — Она проворна — почти так же, как и ты, Жюльетта, — и она сметлива. Знаешь, она ведь тогда спряталась в крипте, когда вы впервые лицезрели Нечестивую Монахиню. Пока вы там рыскали, она все время там пряталась, схоронившись за одним из гробов.
Жюльетта вздрогнула.
— Но уж если ты так переживаешь за нее, что ж, может быть... — Я изобразил некоторое колебание. — Хотя нет. Нет, Жюльетта, она пока мне нужна. Я не могу отказаться от нее. Даже ради тебя.
Она ухватила наживку.
— Ты сказал, «может быть»...
— Нет, невозможно!
— Ги!
— Да нет же! Лучше бы я этого не говорил.
— Прошу тебя!
Ее просьбам я всегда не в силах был отказать. Возбуждающая сладость, случается редко. Я нарочно тянул, чтобы продлить удовольствие.
— Ну, хотя, если...
— Что?
— Вот если бы ты согласилась вместо нее...
Так! Ловушка захлопнулась, мне даже показалось, будто я слышал щелчок.
Какое-то время она обдумывала мои слова. Она не глупа. Она оценивает возможности для маневра. Но тут еще ее ребенок...
— Флер вовсе не увозили на материк, — кротко сказал я. — Я поселил ее в семье всего в трех милях отсюда. Ты могла бы повидаться с ней хоть через час, если только...
— Больше никого травить я не стану, — отрезала Жюльетта.
— В этом нет необходимости.
Она начала сдаваться.
— Если я соглашусь, — спросила она, — ты клянешься, что оставишь Перетту в покое?
— Разумеется!
Я горжусь своим умением делать честные глаза. Изображать правдивый, открытый взгляд человека, который в жизни никогда не передернул ни единой карты и не утяжелял игральные кости. Поразительно, но после стольких пройденных лет это срабатывает.
— Три дня, — поспешил я заверить ее, чувствуя сопротивление. — Всего три дня, до воскресенья. И все прекратится. Обещаю.
— Три дня, — как эхо, повторила она.
— После этого Флер вернется к тебе навсегда, — сказал я. — И все у тебя будет по-прежнему. Ну или... если хочешь... можешь уехать со мной.
Глаза ее блеснули — упреком или страстью, я не понял, — но она промолчала.
— Разве это уж так немило тебе? — спросил я осторожно. — Снова отправиться в странствия? Снова быть Элэ, вернуться в свою прежнюю жизнь? — Я понизил голос почти до шепота. — В которой ты так нужна мне?
Она молчала, но я чувствовал, как что-то в ней смягчилось, едва, но мне этого было вполне достаточно. Я провел пальцами по ее щеке.
— Три дня, — повторил я. — Что может произойти за эти три дня?
Надеюсь, достаточно много.
5 ♥12 августа, 1610
Как и обещал Лемерль, Флер ждала меня милях в трех от монастыря. Лачуга солевара, почти вросшая в землю, с крышей, крытой дерном, стены, крытые белой штукатуркой, скрыта от глаз зарослями тамариска. Я, должно быть, сотни раз проходила мимо и ее не замечала. За лачугой лохматый пони щипал траву; рядом — деревянная клеть, где копошилось полдюжины кроликов. Вокруг солончаковые канавки образовывали нечто вроде неглубокого рва, в нем на привязи — пара плоскодонок; на них подплывали к полю. У самого края воды в камышах застыли цапли; в длинной сухой траве стрекотали цикады.
На этот раз Лемерль меня не сопровождал, понимая, что бросить Перетту я не смогу. Вместо себя в качестве стража он направил со мной Антуану, глядевшую хитрым прищуром соучастницы из-под пропитанного потом плата. Неужели мы с ней одного поля ягода? Отравительница и убийца, рука об руку, как неразлучные подруги.
Я жадно прижала Флер к себе, как будто хотела, чтоб мы слились в одно, чтобы больше никогда не разлучаться. Кожа у нее нежная, загорелая, неправдоподобно темная под выгоревшими на солнце волосами. Она стала пугающе хороша собой. На ней ее красное платьице, теперь ставшее ей немного коротко, на коленке свежая ссадина.
— В воскресенье, — шепчу я ей в ухо. — Если все будет хорошо, я приду сюда в воскресенье. Жди меня в полдень здесь, у зарослей тамариска. Никому ни слова. И чтоб никто не узнал, что я приду.
Конечно же Лемерль обманул меня. Возвращаясь после встречи с Флер, я почувствовала по тяжелому запаху ладана и горящих свечей, что он снова принялся за свое. Снова во время мессы были пляски, лихорадочно поведала мне сестра Пиетэ, еще неистовей, чем прежде; в ответ на мои расспросы, она рассказала, как все пришли в экстаз, что в нее саму вселился дух сладострастия, поведала про вопли и звериный вой, издаваемый несчастными, которых повергли на колени полчища демонов, вырвавшихся наружу в ярости перед Святым Причастием.
Со слезами на глазах Пиетэ рассказала еще и про сестру Маргериту, как несмотря на все свои моленья она не смогла удержаться и пустилась в пляс, и плясала, пока не содрала ноги в кровь, и про отца Коломбэна, как он очищал огнем нечистый воздух, как боролся с силами зла, пока вдруг сам не пал на колени в стремлении повергнуть их в прах.
Мать Изабелла сейчас при нем, рассказывала Пиетэ. Едва дьявольское наваждение стало покидать честное собрание, едва монахини силой его голоса стали освобождаться от своего безумия и начали поворачиваться друг к дружке в изумлении и растерянности, отец Коломбэн, закатив глаза, пал на колени, страницы Ritus exorcizandi[59] посыпались у него из рук. И тут начался общий переполох. Потерянные, охваченные паникой монахини толпой кинулись ему на выручку, убежденные, что он сам поддался силам Тьмы.
Но он просто выбился из сил, пояснила Пиетэ. К облегчению монахинь, отец Коломбэн сумел сам подняться на ноги, с обеих сторон поддерживаемый верными овцами своего стада. Воздев дрожащую руку, он объявил, что нуждается в отдыхе, и позволил перенести себя в свой домик, где он отдыхает и по сей час в окружении книг и предметов святости, обдумывая новые пути, как избавиться от злосчастий, обрушившихся на нас.
Видно, спектакль получился отменный. Наверное, это лишь репетиция к премьере, которая состоится в воскресенье, но отчего Лемерль подстроил это снова в мое отсутствие? Может ли быть, что, несмотря на все его бодрые заверения, он опасается, что я могу что-то обнаружить? Может ли быть, что есть в его спектакле некий акт, который Лемерль хочет скрыть от моих глаз?
6 ♥13 августа, 1610
Альфонсина публично признана одержимой. До сих пор считалось, что в нее вселилось пятьдесят пять демонов, но отец Коломбэн клянется, что гораздо больше. Ритуал изгнания нечистой силы не может быть завершен, пока каждый демон не будет назван поименно. Стены его домика увешаны списками, к которым он все время добавляет все новые и новые имена. Также и Виржини побледнела и спала с лица, и несколько раз видали, как она ходит мелкими кругами вокруг огражденного стеной сада, что-то бормоча себе под нос. Стоит сказать ей, чтоб остановилась и передохнула, она поднимает взгляд, полный ужасающей невозмутимости, лепечет «нет-нет» и снова продолжает свое бесконечное круженье. По слухам, еще немного, и ее тоже объявят жертвой нечистой силы.
Сегодня Мать Изабелла не выходит из своих комнат. Ее одержимость Лемерль отрицает, но с такой малой долей уверенности, что многие из нас уже убеждены в обратном. Рядом с часовней поставили жаровню с горящими углями, по верху мы разбросали ладан из святилища и всякие отпугивающие нечисть травы. Пока это предохраняет нас от очередных нападок. Другая жаровня поставлена перед лечебницей, и еще одна у монастырских ворот. Пока запах свеж, он приятен, но очень быстро он становится кисловатым, и воздух, уже наполненный духотой, повисает пыльной завесой в раскаленном белом небе.
Что касается видения, то Нечестивую Монахиню видали дважды сегодня и трижды вчера, раз в дортуаре, дважды в крытой аркаде и еще пару раз в саду. Никто пока что не отметил, что Монахиня значительно прибавила в росте, и никто и внимания не обратил, какие крупные следы оставляет она в огороде. Возможно, теперь такие мелочи не представляют для нас большого значения.
Остаток дня мы провели в праздности, примерно так, как было после смерти старой Матушки-настоятельницы. Мать Изабелла хворает, Лемерль читает мудрые книги, и, лишенные направляющей руки, мы снова впадаем в привычное состояние, с нарастающей тревогой и страхом возвращаемся мыслями к событиям прошедшей недели. Наш никем не управляемый корабль несет на скалы, и мы не в силах его остановить, и только распространяем сплетни, да лихорадочно присматриваемся каждая к себе.
Сестра Маргерита драит уже начисто вымытые полы дортуара, стирая в кровь коленки. Потом начинает с усиленным рвением отмывать свою же кровь, пока ее не отправляют снова в лечебницу на осмотр. Сестра Мари-Мадлен лежит на кровати, хнычет, жалуясь на зуд между ног, который не утихает, сколько ни расчесывай. Антуана покинула пределы лечебницы — теперь там содержалось уже четыре страдалицы, привязанные к кроватям, и шум от них, утверждает она, сводит ее с ума. Она потчевала меня ужасающими подробностями, вне всякого сомнения щедро приукрашенными для пущего эффекта. Вопреки себе самой я слушала.
