Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу
От слишком любопытных, дотошных, насмешливо-пристальных взглядов она будет весьма искусно защищаться видимой на поверхностный взгляд инфантильностью. Она будет допускать приближение вплотную к ней напрочь ее уничтожающей критики, чтоб внезапно и который раз повергнуть в сокрушительный позор.
Она будет ввергать в уныние разъеденные скепсисом умы, ибо в тот момент, когда им покажется, что они дошли до ее сущности и втоптали ее в прах, она внезапно, как птица, возрожденная из пепла, встанет во всей мощи и блеске, ибо всегда в ее всепобеждающей свежести ощущается балансирование над бездной.
3Не странно ли: эти шумные сорок лет он записывал с дотошностью, обдумывая каждое слово, оттачивая до предела то, что вершилось вокруг в суете людского скопища, с отчаянием вслушивался в каждый звук, идущий от Него, чтобы в будущем свести до минимума число толкований и разночтений, и все же многое не может вспомнить.
А ведь требования и законы повторял и повторял…
Не только для них, но и для себя.
Неповторим и неисповедим единственный феномен — он останется в миру, но тайна его уйдет вместе с Моисеем: это связь Творца и текста. В нем — между, рядом, над — стоит Он, являющий основы и оправдание жизни через Моисея и через этот текст, выражающий переживаемую в знаках, устанавливающуюся сущность мира.
Словно бы пальцы Его сквозь вязку занавеса прикасаются к ткани Моисеевой жизни, к ткани этого текста.
И в эти последние часы старается Моисей додумать, упорядочить все главное, подспудное, к которому прикасался спорадически, хаотично, оставляя на потом. Некуда уже оставлять, да и не ясно, зачем додумывать.
А ведь, по сути, речь о ненаписанной, параллельно Книге Закона, его, Моисея, личной книге жизни, которую он унесет с собою. И все же для себя он должен свести концы с концами. Слишком его жизнь упорядочивалась, и часто вне его желания, жесткими границами. И он должен ощутить в эти последние минуты ее истинную и незавершенную ценность.
Может, именно потому держит его в цепких объятиях огромное, как прорыв вод многих и сильных, раскаяние.
Раскаяние, по боли равное всей жизни.
А может, он, Моисей, взял слишком много на себя, и потому — это внезапное, с трудом объяснимое чувство раскаяния, и ему, Моисею, надо не препираться с Ним, а пасть ничком, молить о прощении, даже не у Него, а молитвой преодолеть в душе своей то, что смертельной тяжестью изнывает в нем, и, главное, успеть это сделать, чтобы не осталось это камнем в нем и он не успел бы скинуть его с души. Ведь тяжесть прегрешений требует, как воды при жажде, раскаяния — его, и только его.
В этом он сам и не зависит от Него.
Эта страшная тяжкая самость и есть он, и наконец-то он вернулся к самому себе, и нитка, на которой он был подвешен, уже перерезана.
Какое невероятное — страшнее, чем при встрече с Ним, — чувство самости, самого себя.
Оставленность.
Даже там — один в пустыне — он не был оставлен.
Может быть, и там, в том мире, он будет с Ним?
Может, и смерть не страшна?
Страшна абсолютная, невыносимая — оставленность?
4Почему даже в эти мгновения он говорит о себе в третьем лице? В эти смутные часы перед уходом, и не в сон, а — в смерть, он Может, потому, что, зная о приближении смерти, человек готовится к ней, отходит от вещей и жизни мира?
Так Аарон проникался этим уходом, отдалением от всего земного. Моисея это застало врасплох — настолько он был весь в живом, на взлете, на высоте прорыва, на высоте той невероятной встречи — лицом к Лицу.
Или, быть может, потому, что после ожога лицом к Лицу все остальное, включая собственное «я», не было существенно — и всеобъемлюще выступало единое, всеохватное безличие — ведь за этим «лицом к Лицу» все было без лика.
Моисей научился жить с этим безличием.
Спасение было в Книге. Опять в Книге. Ибо ощущение, что эти буквы закрепляют некую реальность, противопоставляло самое себя этому одиночеству, которое порой сводило судорогой живот, горло, скулы.
Можно ли так жить? — думал Моисей и горько усмехался про себя: он-то, вообще, так и жил.
Но порой какими мелкими, ребяческими казались ему его душевные мучения, когда он внезапно ощущал, сколь мощный, вулканический выброс человеческой энергии он высвободил по Его наущению, какой снаряд, пробивающий бесконечность, запустил этим Исходом — сметающим все преграды природы и истории, который единожды един и не повторится.
Только в последний день жизни дано понять и ощутить конечное, страшное и абсолютное: человек возможен, Бог — действителен.
5Неужели мне чудится? Пение Ангелов, там, на высотах? И я — по дороге туда? Но ведь знаю, что и там буду опять со стороны.
Неужели это проживание «у закрытых дверей Его» может вызвать рождение всего этого мира Книги и жизни?
Вот, лежит рядом посох, безжизненный старый дичок. А ведь были мгновения, когда он сверкал молнией в моих руках, тело мое сливалось с ним и все струилось или замирало как вздымающиеся стеной воды.
А теперь дичком этим разве только осталось чертить на песке кривую. И она уже не вызывает во мне прежнего содрогания. Формула не исчерпана: она уже вынесла из бездны рабства и унижения эту массу людей и, несмотря на грехи их, на отступничество и трусость, превращает их в силу, подобную волне, несущей эту массу, быть может вопреки ее желанию, вперед и вверх, и она достигает высот Бога, в первый и последний раз — Его высот.
И это — наивысшая точка мирового духа во всей истории человеческой, в этом я уверен…
Но уже там, на высоте, начинается спад.
Неощутимый вначале, как солнце, зависшее в зените, кажется навечно. А спад все сильнее, и уже начинает действовать сила, влекущая вспять. Ее, эту силу, всегда отличал Аарон, говорил о ней и с печальной мудростью глядел, как я при этом впадаю в глупую ярость.
То, что она глупа, понял я слишком поздно, когда окончательно ощутил, что Он снял свою тяжесть с моих плеч. И ощутил я непривычную легкость собственного существования, подобную легкости этого уже никому не нужного дичка.
И тут внезапно Он явился вновь, во всей своей силе.
И ощутил я такой прилив молодости, радости, надежды!
И Он сказал:
— Взойди на гору Нево, которая в земле Моава, напротив Иерихона, и посмотри на землю Ханаанскую, которую даю во владение сынам Израиля, и умри на горе…
— Почему? Неужели есть нечто выше Творца вселенной?
— Пути Мои неисповедимы, как ты точно сумел начертать в Книге. Вспомни дождь, не долетавший до земли в то утро, когда ты увидел куст терновника и Я впервые впрямую обратился к тебе. Подобно этому дождю, пути Мои не нисходят к миру суетности и тлена, который, только еще пуская корни, уже несет в них гниль обреченности.
Замысел создать существо с челом века в самом своем зародыше неосуществим.
Была надежда.
Лишь душа в ощущении одиночества, раскаяния и скорби возвышается до горького вкуса вечности.
Тебе дано было лишь коснуться этого кончиком языка.
Ты был лицом к Лицу. До тебя этого не было, и после тебя никогда не будет. И мелкий по сути своей род человеческий все это объявит последней глупостью, даже и не подозревая, что произносит это над пропастью собственного исчезновения.
Вечность для человека — невозможность, для Бога — неотвратимость.
Несовместимость, вытекающая из этих двух основ, — абсолютна и непостижима. Жестокость этой непостижимости такова, что вопросы «Почему? За что?» оказываются пустым сотрясением воздуха, хотя, памятуя, что ты все же человек, Я назвал тебе ряд причин ваших с Аароном прегрешений. Прощай.
Впервые в Голосе не было ни капли милосердия.
И все же за холодной и сухой точностью определений, подобно слабеющему эху, ощущалась боль отныне уже воистину абсолютного Его одиночества.
Глава девятая. Под знаком катастроф
1. День открытых дверей
В этот день Моисей просыпается намного раньше, чем в пустыне с первым веянием рассвета, быть может еще и потому, что рядом нет Сепфоры и детей, отправленных к Итро, за окном явно ощутимо чье-то присутствие и, главное, сегодня должна быть встреча с повелителем Кемет, и у Моисея нет никакого понятия, как это может произойти.
Выйдя во двор, замечает он в туманных от испарений сумерках несколько фигур, одна из которых приближается к нему.
— Это ты, Йошуа бин-Нун? — говорит Моисей, запомнивший сильного и спокойного молодого человека.
— Да, уважаемый учитель, это я, — говорит Йошуа, сразу же устанавливая дистанцию и форму общения.
