Август Шеноа - Крестьянское восстание
– На нас идет войско, войско! – доносилось издали. Купинич поднялся с гордой осанкой льва, глаза загорелись, и, махнув саблей, он крикнул:
– Вперед, братья! С богом!
У Лесковца в тумане горят костры. Крестьяне пьют, огонь трещит, свирели плачут, коло вьется все быстрее и быстрее! Весело! Далеко вокруг нет нигде войска господ, а они поджидают братьев! Весело, люди! Мы свободны! Весело, братья!
Грянул выстрел.
– Ой! О господи! – вскрикнул ведший коло и, схватившись за сердце, упал мертвый.
Второй, третий выстрел. Что это? Люди всполошились, как дикие голуби. В тумане зачернели какие-то фигуры… высокие шапки. Да это ускоки! Здорово! Пришли на подмогу.
– Погодите, братья! – крикнул один из крестьян. – Вы ошибаетесь. Мы же ваши бра… – Грянул выстрел, он упал.
– Эй, бей! Руби! Пали! – раздались дикие крики, а из тумана несся один черный отряд за другим. Это ускоки и хорватские стрелки, с ними на коне барон Йошко Турн. Безоружные люди были охвачены ужасом. Как обезумевшие, бросились они к Кршко. Трещит выстрел за выстрелом, летит пуля за пулей, один за другим падают крестьяне. Они бегут, а за ними, как черти, несутся ускоки. При въезде в местечко началась давка, вот они заходят за скалу, где навалены сугробы снега. Бьет барабан, на колокольне ударили в набат. Из села прискакал всадник.
– Остановитесь, братья! Защищайтесь! Нас предали! Бейте! – кричал он. Это был Фратрич.
Толпа остановилась. От рук ускоков уже пылают первые дома Кршко. В самом узком месте села крестьяне ждут ощетинившимися ружьями. С гиканьем быстро катится на них клубок ускоков. Вот они уже совсем близко, рукой подать. Крестьяне стреляют. Ускоки дрогнули; то тут, то там падают они, то тут, то там краснеет снег.
– Вперед! – кричит Турн.
И, пригнувшись к седлу, несутся ускоки и стрелки. Все ближе и ближе. Они мчатся стремительно, как поток, но крестьяне стоят спокойно. И снова гром выстрелов, и снова смерть косит первые ряды. Как муравьи, лезут ускоки, а навстречу им идут крестьяне. В страшном реве, сотрясающем воздух, не слышны ружейные выстрелы, не слышны стоны. Вот они уже подошли вплотную друг к другу. Ружья смолкли, сверкнули ножи, заблестели косы, заскрежетали зубы.
– Бей! – орет Турн хриплым голосом.
– С нами бог! – гремит Фратрич, который на коне, с горящими глазами, размахивает топором.
Сошлись отряд с отрядом – грудь с грудью, руки и ноги сплелись, руки хватают за горло. За изгородью у берега закипел кровавый бой. Отряды с отрядами свиваются в один кровавый клубок, который кружится, визжит, стонет, клянет, колет и гибнет. Как молния, сверкает в тумане нож, коса, как змея, рассекает воздух, кровавое пляшется коло, далеко вокруг разлетается снег, на котором алеют следы крови. Турн, в бешенстве рубя мечом, гонит свои отряды в бой. Напрасно: крестьяне держатся стойко; где стоит, там и падает, где стоит, там и колет; рысь грызется с рысью, рысь терзает рысь. Громче и громче гудит церковный колокол, чаще бьет барабан. Вдруг где-то к северу от местечка раздается звук трубы.
– Что за черт? – кричит Фратрич. – У наших ведь нет трубы.
Гремят ружья, трещат выстрелы. С северной стороны врывается сильный отряд краньских всадников. Он обошел гору, чтобы ударить крестьянам в тыл. Высоко развевается знамя, бешено ревут трубы, на широкополых шляпах пляшут перья, в воздухе сверкают мечи. Они несутся, как черти, а впереди бихачский капитан Данило Ласер из Вилденека. Навстречу им бросается Купинич с кучкой людей. Всадники яростно рубят крестьян, крестьяне в ответ шлют им из-за оград и из окон смертоносный огонь. Посреди местечка стоит старая башня. Туда-то забрался Дрводелич с пятнадцатью стрелками.
– Видишь ты вон того черта, украшенного перьями? – сказал Дрводеличу Никола, сын брдовецкого кузнеца, показывая на Ласера. – Погоди! Этот заяц мой.
Он нагнул голову, прицелился и выстрелил. Ласер упал навзничь, а взбешенный конь поволок его по окровавленному снегу. Среди воинов в башне раздались веселые возгласы.
– Ловко, прямо в лоб угодил! – закричал со смехом смуглый сын кузнеца. – Пали еще, ребята!
' И снова смертельный огонь из башни косит ряды всадников. Треть их погибает, знаменосец падает от топора, копье пронзает трубача, но они, как бешеные, продолжают рубить налево и направо и все дальше врезаются в массу крестьян. Купинич на коне рубит, как обезумевший. Он ранен в левую руку. Ничего, рубит по-прежнему. «Бей, во имя бога!» Но вот отряд ускоков появляется посреди села и напирает с тыла. Он тайком пробрался вдоль реки, за домами, и ворвался в местечко. «Огонь!» – ору г ускоки. «Руби!» – кричат всадники. Всюду кипит бой. Ничего не слышно, кроме трескотни ружей, звяканья сабель и стонов. Фратрич еще держится у въезда. Черный Матяш размещает стрелков в большом доме у дороги и оттуда открывает такую пальбу, что крестьяне падают в снег, как снопы. Ярость все усиливается. «Ломайте дом!» – раздаются крики, и люди с топорами бросаются на убежище Матяша. Сзади еще громче гремит труба. О, ужас! У скок прикладом размозжил голову Фратричу. Всадники пробиваются, нажимают с тыла. Крестьяне окружены, сдавлены. Ускоки врываются в дома. Местечко ярко пылает. «Палите из пушек!» – кричит Турн. Блестит огонь, ядра ревут и разносят в мелкие клочья целые отряды крестьян. Они бегут, а ускоки с гиканьем преследуют их по окровавленным телам и загоняют ножами прямо в горящие дома и в холодную Саву. Люди или убиты, или разбежались, или схвачены. Видишь, вон там на пригорке каменный дом? Из окна выглядывает мушкет. Здесь еще держится последняя горсточка, пятьдесят человек, во главе с Купиничем. Бледный, весь в крови, он все же спокойно стоит возле мушкета. «В атаку! Бей!» – орет Турн, и обезумевшая толпа кидается на пригорок. Раздается залп. Двадцать ускоков повалились мертвыми, и в этот момент Купинич с мечом в руке выбегает из дома, и за ним все его люди.
– С богом! За старую правду! – кричит командир. Но его сражает пуля, он падает на колени, и десяток ножей вонзается в его геройскую грудь. Ни один из его товарищей не остался в живых. Все полегли перед пылающим домом, подле своего командира.
Турн побледнел. Воздух содрогается от дикого рева. Люди озверели. Эх, всадники гонят крестьян в Саву! А ускоки? Барабан бьет сбор. Но они не обращают внимания, они заняты другим делом. Горе тебе: если у тебя был дом – он сгорел; была скотина – зарезана; был ребенок – задушен, горе тебе, если у тебя была жена…
Полдень давно миновал. На колокольне рыдает колокол. Что это – «Ave Maria»? Набат? Похоронный перезвон? Спустилась ночь. А воины все рыскают по местечку, как волки в поисках добычи, выволакивая из домов перепуганных женщин. Вот среди снега чернеет пожарище. Перед ним сидит и плачет мать, а языки пламени еще лижут амбар. Над местечком стелется дым. Куда ни глянешь, везде снег багрянеет от крови. За каждым забором, на дороге лежат изуродованные окровавленные трупы, в руках у них нож или ружье, а там, где возвышается целая гора трупов, там лежит и маленький сапожник. Половина крестьян убита, мало кому удалось спастись бегством. Но мертвым хорошо, а каково живым, попавшим в лапы Турна? Вон они стоят, привязанные к деревьям, среди них командиры Туркович, Бартолич, Дрводелич. Горе им!
– Погодите, собаки! – кричит им Турн. – За каждую каплю благородной крови Ласера по одной собачьей крестьянской голове!
Медленно текут у них слезы по лицу, медленно течет по снежной равнине Сава и уносит сотни мертвых хорватов, уносит их назад, домой. Не к матерям ли, к женам, к детям?
Господин Турн собрал войско перед церковью.
– Вождей этой крестьянской сволочи, – сказал он Матяшу, – пошлите завтра под крепкой стражей в Любляну. Вы останетесь здесь со стрелками, а я чем свет пойду с остальным войском на помощь вдове бана в Хорватию. Да, погодите, – добавил подполковник, – надо отметить дома, которые были против нас. Каждому хозяину отрезать нос и левое ухо, и пусть носят это клеймо на страх другим.
Сквозь мглу виднеются костры, вокруг них сидят хорватские пехотинцы, краньские; они пьют, поют, пляшут коло. Можно подумать, что Иванов день. В глубокой тьме раздается страшный крик несчастных пленников, которым нож ускоков ставит кровавое клеймо. А над багряным пламенем, над снежной пустыней вьется черный ворон и каркает: «Эй, старая правда! Эй, свобода, где же ты? Под чужим государем, за чужого государя хорват убивает хорвата, словенец – словенца, брат – брата! Эй, радуйся, черный ворон! Тебе досталось их сердце! Ты будешь пить их черные очи!»
34
7 февраля 1573 года, когда на колокольне церкви св. Краля пробило полдень, крупные отряды всадников вступали в мирный Загреб, где и так уже кишела пехота бана.
Впереди отряда, на белом коне, в латах и железном шлеме, на котором качался пучок белых и синих перьев, гарцевал господин Гашпар Алапич, ставший после смерти Фране Слуньского наместником бана. Он был бледен, утомлен, конь и оружие его были в грязи; всадники его также устали, а кони измучены. За наместником беспорядочной массой трусили вольные крестьяне Барбары Эрдеди в синем, зеленые копьеносцы под знаменем Зринского и туропольские дворяне; последний отряд гнал перед собой толпу босых, бледных и оборванных крестьян, связанных веревкой. Всадники петринской дорогой доехали до площади Хармицы и выстроились здесь, связанных же крестьян епископская стража повела во дворец епископа. Только что Алапич собрался сделать перекличку, как от ворот Капитула подскакал капитан банских гусар Ладислав Пловдин и, приветствуя Алапича, сказал:
