Юзеф Крашевский - Болеславцы
Венгерский король готов был все перенести от своего благодетеля, но знать стала роптать, бурлить и возмущаться. Таким образом, вместо мирного жития и друзей наткнулись мы на новую вражду и огорчения.
Король, как бывало дома, над всем издевался, так и здесь стал пренебрегать внешними приличиями. Ни на волос не поступился гордостью и не давал себя уговорить. Тяжкие пережили мы времена; Единому Богу ведомо, что мы перетерпели, каждый сам по себе и все вместе. Чем туже нам приходилось, чем хуже были вести из Польши, тем он, наперекор, становился необузданней и безрассудней. Сколько раз приходилось замыкаться в отведенном нам подворье и защищаться против доведенных до отчаяния венгров, гостеприимства которых он не уважал и не хотел быть благодарным.
— Я здесь господин, — твердил он громко. — Кто дал вам короля? Кто вернул мир? Я! Моей рукой поставлен вам король. Ваша страна моя!
— И распоряжался всем, как дома; а когда Буривой, я, Дружина, Мешко и другие умоляли его не давать волю своему нраву, он бил нас ногами и обзывал собаками… Слезы королевы были тщетны, только хуже его разъяряли. Приходилось молчать и терпеть.
— Иногда, в особенности по ночам, можно было думать, что он сошел с ума. Мы спали у дверей, и было слышно, как он разговаривал сам с собою и кричал так, что всем становилось страшно. То казалось, что он видит перед собой призрак епископа и говорит с ним, то громко кличет Христю и других покойников… Потом он хохотал, бился головою о стену, мучил своих собак, а на другое утро просыпался в полном разуме, но молчал, и взгляд был так ужасен, что кровь застывала в жилах.
— Не раз посылал он то на Русь, то в Польшу; от Руси он требовал подмоги, а в Польше хотел привлечь на свою сторону дворянство. Русь хоть и не прочь была повоевать, но только за себя, а не за него; дворянство же знать нас не хотело. Все послы и на Русь, и в Польшу возвращались со стыдом и огорчением.
— Как только он узнал, что отряжено посольство к князю Владиславу звать его на королевство, Болеслав сейчас послал ему сказать, чтобы не дерзал принять корону, иначе простится с жизнью. А князь и без того боялся и скрывался, и бегал от послов, чтобы те его не искушали.
— Мы старались уговорить Болеслава послать на королевство сына с королевой, а дядя состоял бы при нем правителем и опекуном; но король едва не убил советчика и продолжал твердить, что государствует по-прежнему и вернется в свое царство мстителем.
— Что ж теперь с ним приключилось? — спросил отец Августин.
В ответ Доброгост и Буривой только глубоко вздохнули.
— Никто не знает, — сказал первый, — месяца два тому назад он отправился с нами на охоту в окрестности вашего монастыря. Не больше как минут в десяти мы сделали ночевку. В первые дни охоты король был еще мрачней и раздражительней, чем обыкновенно. На другой же день ударил псаря кулаком по голове и положил на месте. Бешено скакал верхом через пропасти и горы, точно искал смерти; мы не могли за ним угнаться, ни даже поспеть. Загнали трех коней, которые свернули шею. Андрык искалечил руку, Шренява не досчитался ребер… Когда приехали на дневку и печалились, он не хотел слушать:
— Ну их к лиху, у кого нет лошадей; а калеки пусть залезут в яму, да зализывают раны!
Никто не слышал от него ласкового слова.
— Пусть бы все вы поломали шеи, — говорил он, — я бы не заплакал. С вами ли, без вас ли, все едино.
Многие из нас поотставали, но король на это не обратил внимания. Напоследок осталось нас шестеро. Оглянулся, посчитал нас мысленно, плюнул, засмеялся и повел нас в лес… До полудня не встретилось нам зверя. Мы все измучились, кони едва передвигали ноги, падали: надо было отдохнуть и пустить их на подножный корм. Мы повалились в растяжку, полумертвые; не хотелось даже есть, а только спать. Заснули богатырским сном и поставили на страже Мешка Дружину, чтобы разбудил нас, когда король погонит дальше.
Вдруг Мешко будит:
— Вставай!
Я подумал, что пора ехать, и бросился к коню. Но Дружина говорит:
— Короля нет.
— Как нет?
— А так; как только мы остановились, он сейчас забрал с собой двух любимейших собак и пошел в лес, запретив настрого идти за ним. Сказал, что скоро возвратится, и приказал ждать.
— Тем временем солнце стало близиться к закату, а короля как не бывало. Думая, что он мог заблудиться, мы взялись за рога и трубили безустанно, чередуясь: один устанет, другой вступает в очередь. И у короля был с собой рог, так что мы прислушивались, не затрубит ли… но не было ни отклика, ни звука! А тут ночь!
Мы развели огромнейший костер, чтобы король мог возвратиться на зарево; так мы просидели без сна всю ночь. Не было его. Нас охватила страшная тревога: как вернуться к королеве, что сказать? Люди, видевшие, как жесток был к нам король, легко могли нас заподозрить, что мы его убили.
— Исходили мы тогда весь лес, из конца в конец; обыскали и обегали, созвали людей на помощь. Обшарили все усадьбы и все хаты, всюду искали языка. Но никто его не видел и не слышал; пропал бесследно… Теперь найдется разве, только тело: в живых он быть не может. Верно заблудился в пуще и помер с голоду.
Отец Августин бросил странный взгляд на отца Оттона и обратился к болеславцам:
— Скажите, каков он был на вид, ваш пан. На всякий случай мы сказали бы другим.
Доброгост сейчас же стал описывать его осанку, волосы, оружие, одежду, как он ходил и говорил. А отец Августин все время глядел на отца Оттона; старичок же тер рукой лицо, краснел и беспокоился.
Под вечер, когда пересуды кончились, настоятель приказал отцу Отгону следовать за собою в келью. Здесь, когда дверь захлопнулась, он взял его обеими руками за плечи и молвил:
— Он тот самый, о котором говорят!
Старик опустился на колени, крест-накрест сложив на груди руки.
— Простите! — молвил он. — Я согрешил великой ложью: он самый! Исповедаюсь, отче, что я впал в грех, чтобы спасти его душу: назначьте мне самую строгую, самую страшную епитимью, но не прогоняйте от нашего порога несчастного убийцу, и пусть да почиет на нем милосердие Господне!
— Отче! — отозвался настоятель. — Не епитимью ты заслужил, но похвалы достоин! Да свершится то, что Бог соделал через тебя!
Тогда только монах рассказал, как чудесно вела его взлетая и порхая, лазоревокрылая птица, и привела к самому тому месту, где он нашел короля. И оба вознесли хвалу Божьему Промыслу.
На следующее утро, когда болеславцы уже собирались в путь-дорогу, Збилют, самый любознательный из всех, заметив монастырский сад, а в нем цветы и разные травы и деревья, занесенные монахами из теплых стран, захотел поближе рассмотреть эти диковинки. На это не требовалось разрешения, и он вошел.
Король в рясе простого монаха, старой и грязной, сидел, притаившись, в садовом шалаше и совсем не ожидал, чтобы кто-либо из болеславцев заглянул сюда, когда внезапно перед ним появился Збилют… Вошел, взглянул и остановился как ошеломленный… Он сейчас узнал короля, хотя тот очень похудел, но не поверил своим глазам.
Король ринулся к нему, вскипел по-прежнему и так набросился на Збилюта, точно хотел убить его… но руки у него внезапно опустились, он пал ниц на землю и закрыл ладонями лицо. Збилют также упал к его ногам, проливая слезы радости, что нашел своего государя, и оплакивая вместе с тем его судьбу.
Король встал и измененным голосом стал умолять никому не выдать тайну. Збилют поклялся, но опять упал к его ногам, умоляя разрешить братьям повидать его. Болеслав не согласился, но велел позвать к себе только Буривого. Пока остальные завтракали, Збилют, тайком от остальных, провел к королю старшего брата. Болеслав повидался с ним только один миг: приказал вернуться к королеве, беречь Мешка и его мать, и сохранить им верность.
Болеславцы из Оссяка поехали обратно, прямо к Велиславе, чтобы исполнить последнюю волю государя. Буривой, не давший клятвы хранить тайну, долго молчал о ней. Но однажды, видя, как королева мучится, думая о смерти мужа, о которой ходили страшные рассказы, неведомо кем распространявшиеся: будто его растерзали псы, либо он сам наложил на себя руки — Буривой сжалился над ее горем и рассказал ей все, как было.
Радость королевы была неописуема, так что она едва не разгласила тайну. Но Буривой упросил ее умерить свой восторг и не выдавать короля, желавшего омыться покаянием. Однако через год королева настояла, чтобы он один, не сказавши другим, съездил опять в Оссяк, передал королю привет и испросил дальнейших приказаний для себя самой и Мешка. Буривой, зная, что король не будет рад его приезду, медлил еще год, откладывал выезд. Но, наконец, королева настояла, и он поехал.
Стояла осенняя пора. На дорогах было неспокойно, дни короткие, так что путь продлился дольше, нежели Буривой рассчитывал, и он с трудом добрался до монастыря, загнав дорогой двух коней.
