Александр Дюма - Красный сфинкс
— Я говорил вам о двух обстоятельствах?
— Да.
— Я же ничего не сказал…
— Простите, но, когда я вам напомнил о ваших великих проектах, направленных против Австрии и Испании, вы сказали: «Эти проекты поссорили меня с королевой-матерью».
— Это так; разве она не австриячка по своей матери Иоанне и не испанка по своему дяде Карлу Пятому?
— Все верно; однако именно вам, господин де Сюлли, она обязана тем, что стала французской королевой.
— Я ошибся, дав этот совет королю Генриху Четвертому, моему августейшему повелителю. И впоследствии очень часто в этом раскаивался.
— Так вот, ту же борьбу, что вы вели двадцать лет назад, потерпев в ней поражение, я веду сегодня. Возможно, и меня, к несчастью для Франции, ждет поражение, ибо против меня две королевы: молодая и старая.
— По счастью, — сказал Сюлли с вымученной улыбкой, жуя зубочистку, — влияние молодой невелико. Король Генрих Четвертый любил слишком много, его сын любит недостаточно.
— Задумывались ли вы когда-нибудь, господин герцог, над этой разницей между отцом и сыном?
Сюлли насмешливо посмотрел на Ришелье, будто спрашивал: «Ах, и вы задались этим вопросом?»
— Между отцом и сыном… — повторил он со странной интонацией, — да, задумывался, и очень часто.
— Ведь вы помните, отец был сгустком энергии; проделав за день двадцать льё верхом, вечером он играл в мяч; был всегда на ногах, на ходу проводил заседания Совета, на ходу принимал послов; охотился с утра до вечера; увлекался всем, играл, чтобы выиграть, и плутовал, когда выигрывать не удавалось, правда, возвращал нечестно выигранные деньги, но не мог удержаться от плутовства; обладал чувствительными нервами, всегда улыбался, но эта улыбка близка была к слезам; был непостоянен до безрассудства, но в малейший каприз вкладывал, по крайней мере, половину сердца, обманывал женщин, но чтил их. Он при рождении получил тот великий небесный дар, что заставил святую Терезу оплакивать Сатану, умеющего только ненавидеть: он любил.
— Вы знали короля Генриха Четвертого? — удивленно спросил Сюлли.
— В молодости я видел его раз или два, — отвечал Ришелье, — только и всего. Но я внимательно изучал его жизнь. И вот взгляните на его сына, противоположного ему: он медлителен, как старик, мрачен, как покойник; не любит ходить, стоит неподвижно у окна и смотрит невидящим взглядом; охотится, как автомат, играет без желания выиграть и не огорчается проигрышем; много спит, мало плачет, не любит ничего и — что еще хуже никого.
— Я понимаю, — сказал Сюлли, — вам не удается влиять на этого человека.
— Напротив, ибо наряду со всем этим у него есть два достоинства: гордость своим саном и ревностное отношение к чести Франции. Это две шпоры — ими я его подгоняю; и я привел бы его к величию, если бы его мать не вставала все время у меня на пути, защищая Испанию или поддерживая Австрию, в то время как я, следуя политике великого короля Генриха и его великого министра Сюлли, собираюсь атаковать этих двух извечных врагов Франции. И вот я пришел к вам, мой учитель, к вам, кого я изучаю и кем восхищаюсь, особенно как финансистом, пришел просить вашей поддержки против этого злого гения, вашего прежнего и моего нынешнего врага.
— Но чем я могу помочь вам, — спросил Сюлли, — человеку как уверяют, более могущественному, чем король?
— Вы сказали, что в разгар прекрасных замыслов Генрих Четвертый был сражен отцеубийцами.
— Я сказал «отцеубийцами» или «отцеубийцей»?
— Вы сказали «отцеубийцами».
Сюлли промолчал.
— Так вот, — продолжал Ришелье, придвигая свое кресло ближе к креслу Сюлли, — вспомните все, что можете, об этом роковом дне четырнадцатого мая и соблаговолите сказать, какие предупреждения вы получили?
— Их было много, но, к несчастью, на них обратили мало внимания. Когда Провидение бодрствует, люди часто спят; но прежде всего надо сказать, что король Генрих допустил две неосторожности.
— Какие?
— Он пообещал папе Павлу Пятому восстановить орден иезуитов, а когда тот стал торопить его с выполнением обещания, ответил: «Если бы у меня было две жизни, я охотно отдал бы одну, чтобы удовлетворить ваше святейшество, но у меня жизнь только одна, и я приберегу ее для услуг вам и в интересах моих подданных».
Второй неосторожностью было то, что он позволил оскорбить перед всем Парламентом кавалера королевы, блистательнейшего негодяя Кончино Кончини. Она почувствовала себя униженной, видя, что ее чичисбей, ее блестящий победитель в словесных поединках, затмевавший принцев, побит какими-то судейскими, чиновниками, писцами; она обрекла короля на итальянскую вендетту и закрыла свое сердце для всех получаемых ею предупреждений.
— Не получала ли она, в частности, — спросил Ришелье, — предупреждений от некоей женщины по имени госпожа де Коэтман?
Сюлли вздрогнул.
— В частности, да, — подтвердил он. — Но были и другие. Был некто Лагард, находившийся в Неаполе у Эбера; он предупредил короля, за что д’Эпернон велел его убить. Был некто Лабрус — его потом так и не смогли найти, — утром четырнадцатого мая предупреждавший, что переход из тринадцатого числа в четырнадцатое будет роковым для короля; не знаю, задумывались ли вы над тем, какое влияние имела цифра четырнадцать на рождение, жизнь и смерть короля Генриха Четвертого?
— Нет, — ответил Ришелье; давая Сюлли выговориться, он увереннее приближался к своей цели.
— Так слушайте, — сказал глубокомысленный вычислитель, все сводивший к науке цифр. — Во-первых, король Генрих Четвертый родился через четырнадцать веков, четырнадцать десятилетий и четырнадцать лет после Рождества Христова; во-вторых, первым днем его жизни было четырнадцатое декабря, а последним — четырнадцатое мая; в-третьих, его имя Генрих де Наварр состоит из четырнадцати букв; в-четвертых, он прожил четырежды четырнадцать лет, четырежды четырнадцать дней и четырнадцать недель; в-пятых, он был ранен Жаном Шателем через четырнадцать дней после четырнадцатого декабря тысяча пятьсот девяносто четвертого года; между этой датой и днем его смерти прошло четырнадцать лет, четырнадцать месяцев и четырнадцать раз по пять дней; в-шестых, четырнадцатого марта он выиграл битву при Иври; в-седьмых, его высочество дофин, царствующий ныне, был крещен четырнадцатого августа; в-восьмых, король был убит четырнадцатого мая, через четырнадцать веков и четырнадцать пятилетий после воплощения Сына Божьего; в-девятых, Равальяк был казнен через четырнадцать дней после смерти короля; и, наконец, в-десятых, число четырнадцать, умноженное на сто пятнадцать, дает тысячу шестьсот десять — цифру года его смерти.
— Да, — сказал Ришелье, — это и любопытно, и странно. Впрочем, вы знаете, что у каждого есть своя вещая цифра; однако разве эта госпожа де Коэтман, — продолжал он настаивать, — не обращалась и к вам, господин герцог?
Сюлли опустил голову.
— Даже на лучших и самых преданных, — произнес он, — находит ослепление; тем не менее, я сказал об этом королю. Пожав плечами, его величество сказал: «Что поделаешь, Рони, — он продолжал называть меня полученным при рождении именем, хотя и сделал герцогом де Сюлли, — что поделаешь, Рони, будет так, как угодно Богу».
— Вы были предупреждены письмом, не правда ли, господин герцог?
— Да.
— Кому было это письмо адресовано?
— Мне, для передачи королю.
— И кто обратился к вам с этим письмом?
— Госпожа де Коэтман.
— Была другая женщина, взявшаяся передать вам письмо?
— Мадемуазель де Гурне.
— Могу ли я задать вам вопрос — заметьте, господин герцог, что я имею честь расспрашивать вас во имя блага и чести Франции?
Сюлли кивнул в знак того, что готов отвечать.
— Почему вы не передали это письмо королю?
— Потому что в нем были прямо названы имена королевы Марии Медичи, д’Эпернона и Кончини.
— Вы сохранили это письмо, господин герцог?
— Нет, я его вернул.
— Могу я спросить, кому?
— Той, что принесла его, мадемуазель де Гурне.
— Будут ли у вас, господин герцог, возражения против того, чтобы дать мне такую записку: «Мадемуазель де Гурне разрешается передать господину кардиналу де Ришелье письмо, адресованное одиннадцатого мая тысяча шестьсот десятого года господину герцогу де Сюлли госпожой де Коэтман»?
— Нет, не будут, если мадемуазель де Гурне вам откажет. Но она, несомненно, вам его отдаст, ибо она бедна, и ей очень нужна будет ваша помощь, так что мое разрешение вам не понадобится.
— И все же, если она откажет?
— Пришлите ко мне гонца, и он доставит вам мое разрешение.
— Теперь последний вопрос, господин де Сюлли, и вы получите все права на мою признательность.
Сюлли поклонился.
— У господина Жоли де Флёри в шкатулке, замурованной в стене дома на углу улиц Сент-Опоре и добрых Ребят, находился парламентский протокол процесса Равальяка.
