Александр Дюма - Красный сфинкс
У кардинала де Ришелье, поднимавшегося сейчас по лестнице особняка Сюлли, на печати был изображен, как мы помним, орел в облаках с девизом «Aquila in nubibus» («Орел в облаках»).
— Как прикажете доложить? — спросил слуга у раннего гостя.
— Доложите, — ответил тот, заранее улыбаясь при мысли о том, какое действие произведет этот доклад, — о его высокопреосвященстве монсеньере кардинале де Ришелье.
XI. ДВА ОРЛА
И в самом деле, если какой-нибудь доклад производил неожиданное действие, то именно то, что услышал Сюлли, когда обернулся посмотреть, кто так дерзко беспокоит его до рассвета.
Герцог, занятый работой над своими объемистыми мемуарами, оставленными нам в наследство, услышав доклад слуги, встал с кресла.
Он был одет по моде 1610 года, то есть так, как одевались восемнадцать-двадцать лет назад, — в черный бархат, причем камзол и штаны были с разрезами, сквозь которые виднелся лиловый атлас; брыжи были накрахмалены, волосы коротко подстрижены; в длинной бороде была, как у Колиньи, воткнута зубочистка, чтобы не надо было беспокоиться, разыскивая ее. Хотя мода носить украшения давным-давно прошла, и на герцоге был просторный домашний халат, закрывавший камзол и спадающий до фетровых сапог, Сюлли надел бриллиантовые знаки отличия и шейные цепи, словно ему надо было в обычный час присутствовать на Совете у Генриха IV. В хорошую погоду около часа дня он в этом наряде, исключая халат, выходил из особняка, садился в экипаж, сопровождаемый четырьмя швейцарцами (он держал их при себе как телохранителей), и отправлялся на прогулку под аркадами Королевской площади, где каждый останавливался посмотреть, как он движется медленным, степенным шагом, похожий на призрак прошлого века.
Два человека, впервые встретившиеся сейчас лицом к лицу, были великолепно представлены своими девизами, У одного он гласил «Aquila in nubibus» — «орел в облаках», и этот человек, полускрытый облаками, управлял всем во Франции; трудно было придумать лучший девиз для министра, кто был всем и благодаря кому Людовик XIII был королем. В то же время у другого орел метал свои молнии весьма своеобразно, ибо он был правой рукой Генриха IV, но всегда ждал королевских приказов, чтобы действовать, и стал чем-то лишь благодаря королю.
Быть может, некоторые читатели сочтут все эти подробности излишними, поскольку они ищут в книге только чего-то красочного и неведомого, и заявят, что знают эти подробности не хуже нас; так вот, эти подробности приведены не для тех, кто знает их не х у ж е н а с — такие могут их опустить, а для тех, кому они неизвестны, а также для еще большего числа тех, кто, будучи привлечен притязательным названием «исторический роман», хочет вынести что-то из его чтения, тем самым оправдывал его название.
Ришелье, молодой по сравнению с Сюлли — первому было сорок два года, второму шестьдесят восемь, — приблизился к старому другу Генриха IV с почтением, какого заслуживали возраст и репутация герцога.
Сюлли указал ему на кресло. Ришелье сел на стул. Гордый старик, знаток придворного этикета, оценил эту деталь.
— Господин герцог, — улыбаясь, спросил кардинал, — вас удивляет мой визит?
— Признаюсь, — отвечал Сюлли с обычной резкостью, — я его не ожидал.
— Почему же, господин герцог? Все министры трудились или трудятся во имя величия того или иного царствования, при котором они призваны оказывать услуги Франции; почему же я, скромный слуга сына, не могу обратиться за поддержкой, советом, просто за сведениями к тому, кто столь славно служил отцу?
— Полно, — возразил Сюлли с горечью, — кто помнит об оказанных услугах, если тот, кто их оказывал, стал бесполезным? Старое мертвое дерево даже на дрова не годится, а поэтому не удостоится и чести быть срубленным.
— Часто мертвое дерево, господин герцог, светит в ночи, когда живые деревья теряются в темноте. Но, слава Богу — я принимаю сравнение, — вы по-прежнему могучий дуб, и в его ветвях, я надеюсь, мелодично воспевают вашу славу птицы, которые зовутся воспоминаниями.
— Мне говорили, что вы сочиняете стихи, господин кардинал, — с пренебрежением заметил Сюлли.
— Lа, на досуге и только для себя, господин герцог. Я учился стихосложению не для того, чтобы самому стать поэтом, а для того, чтобы быть судьей в поэзии и награждать поэтов.
— В мое время, — произнес Сюлли, — на этих господ не обращали внимания.
— Ваше время, мессир, — отвечал Ришелье, — это время славы, отмеченное такими именами сражений, как Кутра, Арк, Иври, Фонтен-Франсез, время, когда вернулись к замыслам Франциска Первого и Генриха Второго против Австрийского дома, и вы были одной из главных фигур в этих великих проектах.
— Что и поссорило меня с королевой-матерью.
— Эти проекты предусматривали установление французского влияния в Италии, — продолжал кардинал, как бы оставляя без внимания реплику Сюлли, а на самом деле заботливо отложив ее в памяти, — приобретение Савойи, Бреса, Бюже и Вальроме, поддержку Нидерландов, восставших против Испании, сближение немецких лютеран и католиков; существовал проект — и вы были его душой — создать нечто вроде христианской республики, где все разногласия разбирал бы верховный сейм, где все религии были бы равноправны, и с ее помощью заставить вернуть наследникам Юлиха Владения, захваченные императором Матвеем.
— Да, и в самый разгар этих прекрасных замыслов нанесли удар отцеубийцы.
Ришелье отметил про себя вторую реплику, как и первую, ибо намерен был к ним вернуться, и продолжал:
— В такие славные времена недосуг заниматься литературой; при Цезаре не рождаются Горации и Вергилии, а если и рождаются, то творят лишь при Августе. Я восхищаюсь вашими воинами и законодателями, господин де Сюлли, — не презирайте же моих поэтов. Воины и законодатели делают империи великими, но блеск им придают поэты. Будущее, как и прошлое, — темная ночь; поэты — маяки в этой ночи. Спросите сегодня, как звали министров и полководцев Августа, и вам назовут Агриппу, все остальные забыты. Спросите имена тех, кому покровительствовал Меценат, вам назовут Вергилия, Горация, Вария, Тибулла… Изгнание Овидия — пятно на царствовании племянника Цезаря. Я не могу быть Агриппой или Сюлли, позвольте же мне быть Меценатом.
Сюлли с удивлением смотрел на гостя: десятки раз слышал он о надменной тирании Ришелье, и вот этот человек приходит напомнить Сюлли о славных днях его правления и повергнуть свое нынешнее величие к стопам величия прежнего.
Он вытащил из бороды зубочистку и, проведя ею по зубам, которые сделали бы честь молодому человеку, сказал:
— Ну-ну-ну, уступаю вам ваших поэтов, хоть они и не создают ничего замечательного.
— Господин де Сюлли, — спросил Ришелье, — как давно вы распорядились посадить вязы, что дарят тень нашим дорогам?
— Это делалось, господин кардинал, — отвечал Сюлли, с тысяча пятьсот девяносто восьмого по тысяча шестьсот четвертый год, то есть двадцать четыре года назад.
— Когда вы их сажали, были они такими прекрасными и могучими, как сегодня?
— Надо сказать, что им основательно досталось, моим вязам.
— Да, я знаю: народ, ошибающийся насчет самых лучших намерений, не подумал о том, что предусмотрительная рука великого человека хочет дать дорогам тень на благо усталым путникам, и вырубил часть деревьев. Но разве те, что остались, не выросли, не раскинули свои ветви, не оделись обильною листвой?
— О да, конечно, — радостно откликнулся Сюлли, — и когда я вижу оставшиеся такими могучими, такими зелеными, такими здоровыми, это почти утешает меня в утрате остальных.
— Так вот, господин де Сюлли, — сказал Ришелье, — то же с моими поэтами: критика вырубает одну их часть, хороший вкус — другую, но те, что остаются, становятся от этого лишь сильнее и одеваются более пышной листвой. Сегодня я посадил вяз по имени Ротру, завтра, возможно, посажу дуб по имени Корнель. Я поливаю свои посадки и жду. Не говорю о тех, что выросли без меня в пору вашего правления: Демаре, Буаробере, Мере, Вуатюре, Шаплене, Гомбо, Ресигье, Ламореле, Граншане, Баро и как их там… Не моя вина, что они плохо росли и вместо леса образовали лишь перелесок.
— Пусть так, пусть так, — подхватил Сюлли, — великим труженикам, ведь вас называют великим тружеником, господин кардинал, нужно какое-то развлечение; почему бы вам в свободное время не быть садовником?
— Да благословит Бог мой сад, господин де Сюлли, тогда он будет принадлежать всему миру.
— Но, в конце концов, — спросил Сюлли, — полагаю, что вы встали в пять часов утра не для того, чтобы делать мне комплименты и говорить о ваших поэтах?
— Прежде всего, я не вставал в пять часов утра, — улыбаясь, ответил кардинал. — Я еще не ложился, только и всего. В ваше время, господин де Сюлли, может быть, ложились поздно и вставали рано, но все-таки спали. В мое время уже не спят. Нет, я явился вовсе не для того, чтобы делать вам комплименты и говорить о моих поэтах. Но мне представился случай увидеть вас, и я не хотел его упускать. Я хочу поговорить с вами о двух обстоятельствах, о каких вы сами заговорили первым.
