Абраша Ротенберг - Последнее письмо из Москвы
— Где его похоронили?
— Никто не знает. Немцы уничтожили все доказательства, все улики, все следы, чтоб предотвратить мифотворчество.
— Не знаешь, у него была невеста или любимая?
— Не знаю, но, судя по тому, как он иногда по памяти декламировал стихи, кто-то у него был.
Гришин рассказ поразил Арона. С тоской и нежностью он вспоминал мальчишеское лицо младшего брата. Чувства свои он словами описать не мог — не было таких слов. Заметив, что глаза дяди полны слез, Гриша из уважения к его чувствам замолчал. Чуть позже Арон спросил его:
— Скажи, как умерли мои отец и мать. Не смотри, что я в таком состоянии. Сегодня страшный день для меня, но это необходимо пережить: лучше знать правду, чем жить в неуверенности и неведении.
— Как умерли твои родители? О таком не просто рассказывать, но я постараюсь. Вернемся к моменту, когда немцы заняли Теофиполь. Они немедленно стали претворять в жизнь свою антиеврейскую политику: выводили людей группами за пределы поселка, заставляли каждого рыть яму, которая впоследствии становилась ему могилой, а затем всех расстреливали.
Для определения и изобличения евреев немцы использовали полицаев-украинцев из местных. Это не была обязаловка — поперву количество желающих сотрудничать превышало потребности захватчиков. Вскоре доносчики ощутили на себе внимание партизан, и энтузиазма у них поубавилось, хотя нацисты покровительствовали им, всячески привечали, покупая таким образом жизни ни в чем не повинных людей. Что меня сильнее всего мучило в той ситуации, так это членство некоторых коллаборационистов в компартии.
Когда началось истребление евреев, Зися, твой отец, был болен и не мог выйти из дома, хотя, несомненно, он знал, что происходит на улице. Думаю, он просто решил принять свою судьбу. Твоя мать оставалась с ним, они остались одни, и им ничего не оставалось делать, кроме как ждать страшной кончины. Одним утром в дом пришли двое немецких солдат и с ними украинец — сосед, который пошел на сотрудничество с врагом. Когда они вошли в спальню, твой отец дремал, а мать лежала у его постели. Им бесцеремонно приказали следовать за конвоем:
— Comen Sie mit! (Идите за нами!) — орал один из солдат.
Твой отец ответил на идиш, чтоб немцу было понятно:
— Ij blaib do! (Я остаюсь здесь!)
Солдаты, двое двадцатилетних олухов, ошарашенно посмотрели на Зисе и заорали громче, чтоб как-то подействовать на него:
— Raus! (Пошел!)
Твой отец, повторил, указывая пальцем на постель:
— Ij blaib do, in main hoiz! (Я остаюсь тут, в своем доме!)
Твоя мать молча наблюдала за всем этим, а пришельцы растерянно совещались, как же следует поступить, и тут вдруг один из них достал пистолет, навел на Зисе и заорал:
— Raus! (Пошел!)
Твой отец ответил на это, что с места не сдвинется.
Второй солдат и украинец решили сменить тактику — оба приблизились к старику, чтоб вывести его из дома силой, но не смогли стащить даже с постели: физическая мощь Зисе и выражение его лица дали им понять, что легко не будет.
Но случилось страшное: первый солдат все еще держал в руке пистолет, направленный на стариков, и тут украинец выхватил его и дважды выстрелил — немцы впали в ступор и не успели помешать. Твои родители умерли на месте, быстро и без мучений.
Не думаю, что тебя это утешит, но каким бы низким не был поступок этого украинца, он избавил их от пытки рыть себе погребальную яму и ожидать исполнения приговора.
— Раз он такой альтруист, что ж его медалью не наградили?
— Не надо сарказма и не надо забывать об обстоятельствах: твои родители могли бы погибнуть и при худших обстоятельствах, потому что деваться им было уже некуда.
— Кто был убийца? Или мне лучше звать его благодетелем?
Гриша не обратил внимания на иронию.
— Парень из поселка.
— Как его зовут?
— Зачем тебе это знать?
— Если ты знаешь, то и я имею право.
— Его судили по советским законам, и он уже за все отплатил. Он почти двадцать лет провел в лагерях, и ему еще повезло — вся его семья, помогавшая нацистам, была казнена партизанами еще во время войны. Правосудие уже свершилось. Забудь.
— Оно не свершилось для меня. Мне нужно имя.
— Зачем?
— Чтоб знать.
— Обещаешь, что не наделаешь глупостей, если я тебе скажу?
— Обещаю.
— Сегодня он был на дне памяти жертв нацизма.
— С нами? Я видел его?
— Видел, и здоровался с ним, и даже пытался обнять.
Арон побледнел, на лбу его выступила испарина.
— Володя? Не верю. Как он мог смотреть в глаза моему отцу и спустить курок, он же ел с нами за одним столом?!
— Ты б еще спросил, как он мог прийти на мероприятие, посвященное памяти его собственных жертв. Он уже заплатил за свои преступления и может начать новую жизнь. Такова мудрость советского права, и надо ее уважать. Пожалуйста, забудь о Володе.
— Не смогу я забыть убийцу моего отца и матери, ни тех, кто убил братьев, ни тех предателей, что отправили Мойшу в сибирские лагеря.
— Довольно философствовать. Я бы советовал тебе думать о будущем и жить в мире, поскольку прошлое, хоть его и не изменить, плохой попутчик.
— Возможно, ты прав.
— Забудь о нем.
— Гриша, давай ты расскажешь, как убили его семью. Такой будет моя месть. Говори. Кто их убил и за что?
— Они были коллаборационистами, работали на немцев. Партизаны их судили и казнили.
— И Наташу?
— Наташа была любовницей коменданта. Доносчицей. По ее вине многие лишились жизни.
— По ее вине? Не могу поверить в это, — размышлял Арон вслух.
— Такая светлая девочка, играла у нас в доме, а выросла в убийцу. Надо же, как время жестоко обошлось с ней. И необъяснимо. Никогда бы не подумал, что с ней такое произойдет.
— Время не только уничтожает, но и дарит мудрость и опыт, делает тебя богаче. Обстоятельства ставят иногда людей в безвыходные ситуации — даже самых чистых.
Арон помолчал и потом вдруг вспомнил, чего ему недоставало:
— Ты знаешь что-нибудь о судьбе людей из Западенца?
— Очень мало. Немцы там не встретили сопротивления — просто пришли, и все. А через несколько дней начались убийства: собрали всех евреев и уничтожили, не теряя времени. Не слышал, чтоб кто-то оттуда выжил. Почему ты спрашиваешь о Западенце?
— Это родной поселок моей свояченицы Дуни. Не знаю, помнишь ли ты ее.
— Как же не помнить!
— Ее семья жила в Западенце. После войны я кое-что разузнал, и вот сейчас ты все подтвердил. Я надеялся, что это неправда.
— Все евреи того поселка были убиты.
— А где могилы моих родителей, братьев? Хочу посетить их.
— Они безымянны. Когда мы погибаем — мы всегда погибаем без вести, нас хоронят без надгробий, — ответил Гриша.
— Я их найду, — решительно сказал Арон. Надеяться ему было не на что.
В ту встречу он узнал, что вся наша семья была истреблена. Иллюзиям, надеждам и домыслам уже не было места. В письме от Бети было кратко перечислено все то, что мне потом подробно пересказал Арон годы спустя, в мою первую ночь в Москве.
— Так-то история пишется, — произнес я, чтобы как-то закончить рассказ.
— Как все это восприняла твоя мать, читая письмо? — поинтересовалась Мария Виктория.
— Я сейчас расскажу.
ОбещаниеПосле смерти отца и того Бетиного письма мать совсем впала в депрессию. Она почти не говорила об одиночестве, но было видно, что подтверждение гибели родственников повергло ее в уныние, справиться с которым она не могла.
— Для меня они дважды умерли, — повторяла она. — Когда письмо от Арона получили после войны, и теперь еще раз.
Я тоже не мог успокоиться, когда узнал, что Наташа, моя подруга детства, выросла в предательницу, коллаборационистку и любовницу фашиста. В течение нескольких дней я избегал говорить обо всем этом с матерью. Мне казалось, что она была тогда слишком ранима, что будто сильнее постарела в те дни. Мы говорили о чем угодно — о домашних делах, о погоде, но как-то одним вечером, когда разговор совершенно не располагал, она вдруг громко произнесла:
— Настоящая Дуня умерла в тридцать лет, когда приехала в Буэнос-Айрес.
От этой фразы меня передернуло, будто я ругательство встретил в молитвеннике.
— Ты что говоришь?
— Говорю, как есть, потому что знаю, как оно есть.
— Как ты можешь?..
— Мы оба взрослые люди. Не стоит больше обманывать себя.
Я собрался было возразить, но она перебила меня:
— Давай я скажу, а ты послушаешь. Она умерла много лет назад и так и не воскресла, потому что не хотела этого. Я была хорошей женой, прекрасной хозяйкой, уважаемой женщиной, способной уважать других, энергичной, живой. Но правду о себе я никогда не озвучивала: я почти выгнила изнутри, я безжизненна, мне все чуждо, никто и ничто не вызывает во мне интереса. Как я и сказала: Дуня мертва.
