Виктор Карпенко - Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»
Федор, поддерживаемый Мотей, встал на бревно и, поклонившись поясно, начал:
– Друга мои, – тихо произнес он. – Винюсь вам головой своей в том, что не сполнил дела я, дорученного мне советом. Не передал я письма Степану Разину. Хотите – казните меня за то, хотите – милуйте, воля ваша.
– Ты толком говори, почто винишься, а мы посмотрим: жаловать тебя или казнить, – подал голос есаул из вновь прибывших.
– Молод еще судить атамана! – сердито бросил есаулу Игнат Рогов, но Федор его остановил:
– Прав молодец! Все мы перед советом равны. А говорить мне особо нечего. Выехало нас десять человек, и ладно ехали, споро. До самого Саранска без передыху скакали, благо дело, заводных лошадей взяли с собой. А под Саранском попали в засаду. Из наших кого побили, а меня и еще двух мужиков повязали.
– Да как же ты?.. – невольно вырвалось у Саввы. – Как же ты краснополым дался?
Федор виновато опустил голову.
– А что я сделать мог? Арканом словили…
Федор замолчал. Молчали и атаманы.
– Как позже узнал я, ждали нас. Саранский воевода Матвей Вельяминов загодя посылку послал, упрежден был кем-то. Ну, а потом взяли на дыбу, все допытывались, кто на Москву с письмом послан был да обличьем каков из себя. Мужики, коих со мной повязали, не ведали, кто к царю послан был, а я знал, да не сказал. Верьте мне, мужики, крест на том целую. Одно скажу: воевода, когда пытал, вел себя так, будто сам на совете сидел промеж нас и дела решал.
– Ты это брось, Федор, – прервал его Игнат Рогов, – среди нас нет изветчиков! Все мы здесь братья, все мы кровью вражеской повязаны!
Федор растерянно оглядел мужиков, развел руками.
– Как знаете, атаманы.
– А дальше-то что было? – спросил кто-то из есаулов.
– Дальше?
Помолчав, Федор продолжал:
– Подошли с Синбирской черты казаки да стрельцы, взяли Саранск приступом, воеводу и иных жилецких людей, кои государю справно служили, побили, тюремных сидельцев выпустили. Оказалось, что те казаки самим Степаном Тимофеевичем посланы были. С донским казаком, заводчиком разинским, я встретился. Поведал ему про житье наше, про войско, про письмо к Степану Разину. Отговорил он меня под Синбирск ехать. Наказал здесь бояр бить, а что касаемо Разина, так он сам ему про нас доведет. Вот и весь сказ мой, мужики.
Федор утер рукавом пот со лба и устало опустился на поваленную сосну.
Атаманы молчали. На сосну, где до того стоял Федор Сидоров, вскочил Иван Зарубин.
– Брата Федора вины в том нет, что не передал нашего послания Степану Разину, а посему и рядить о том нечего. Надо думать, как нам здесь лучше бояр да князей бить, как Долгорукого, этого кровопийца, осилить. Засека на арзамасской дороге – это хорошо. Здесь не пройти краснополым. А ежели они по алаторской дороге пойдут на Темников или из Шацка двинут на нас?
– Не двинут! Под Щацком Мишка Харитонов добро сидит, не пустит стрельцов, – перебил Зарубина кто-то из атаманов.
– Верно Иван говорит, – поддержала Алёна Зарубина. – Мы должны хорошо себя защитить, а для этого засеки мало. Надо вот что: на всех дорогах поставить заставы покрепче, с пушками да пищалями; Темников укрепить надобно, и стены сгодятся, коли стрельцы насядут; а самое главное – силы множить надо нам! Недалече, в Терюшевской волости Мишка Семенов с войском расположился. Четыре тысячи у него мужиков, пушки, коней с тысячу. А ежели его да с войском к нам привести – вдвое сильнее будем! Можно и к Михаилу Харитонову съездить, не за тридевять земель Шацк стоит.
– Верно! Верно! – одобрили атаманы. – Силы копить надобно!
На сосну вскочил Емельян Мягков. Подождав, пока возбуждение улеглось, он, как бы рассуждая сам с собой, предложил:
– А ведь сходиться всем ватагам в Темникове да устраивать здесь толчею не надобно. Достанет и того, чтобы сговориться и ударить всем скопом на Арзамас, – и, помолчав, добавил: – Али еще на какую-нибудь крепость.
– Ай да Емеля! Ай да голова! Ведь удумал же такое! – послышались одобрительные выкрики.
Начали обговаривать, кто поедет к атаманам в Терюшевскую волость и под Шацк, как вести разговор, к какому сроку готовить войско к походу на Арзамас.
Об Федоре Сидорове забыли. Он сидел все так же на сосне, отрешенно уставя взор в землю, тяжело дыша.
Алёна выбралась из круга тесно стоявших атаманов и подошла к Федору.
– Ты, как я погляжу, совсем ослабел.
Федор поднял на Алёну глаза, покачал головой.
– Ничего, – успокоила она его. – Я тебя мигом на ноги поставлю. У меня корешки и травка разная имеются, – и, поманив к себе Матвея, тихо приказала ему: – Отведи атамана в мою землянку да справься, доделали ли мужики баньку, а коли срубили – пусть протопят.
Мотя понимающе кивнул головой и, приподняв за плечи Федора, повел его в глубь леса.
Совет окончился скоро. Порешили к Мишке Семенову послать Степана Кукина, Гришку Ильина и Кирюшку Пухова, а к Михаилу Харитонову – Ивана Зарубина, Мартьяна Скакуна и Федора, кузнеца христорадиевского, с наказом вести дело полюбовно, по-братски. Поначалу предложить в Темников с войском прийти, ну, а ежели кто супротив того встанет, так повести дело к согласованию действий супротив краснополых. Венцом всего посольства должно быть решение о совместном походе на Арзамас. На том и разошлись.
Солнце клонилось к закату. Стало холодно и сыро. Мужики запалили костры, варили кашу, грелись у жаркого пламени. Кое-где еще стучали топоры. Это наиболее охочие до работы мужики спешили достроить себе землянки.
Федор Сидоров, заморенный от парной бани, натертый медом, укутанный в собачий тулуп, лежал на двух составленных рядом лавках и тихо постанывал.
– Ну как, полегчало? – справилась у Федора Алёна.
Федор, тяжело вздохнув, ответил:
– Горит огнем все тело. Жарко! Мочи нет, как печет!
– А ты вот настоечку из трав целебных испей, жар-то и спадет.
Федор жадно припал к глиняной чаше. Напившись, отвалился.
– Охолону малость.
Федор плотнее завернулся в тулуп и забылся. Дыхание его выровнялось.
Алёна тихонько вышла из землянки. Кругом пылали костры, вырывая из черноты ночи сидящих на стволах поваленных деревьев мужиков, торчащие пни, причудливые очертания крон сосен и берез. Кто дремал, привалившись спиной к стволу и вытянув к огню ноги, кто вечерял, кто точил затупившийся за день топор. У одного из костров пели. Алёна пошла на голос. Песня лилась стройно, напевно. Надежда и тоска звучали в ее переливах, слова – простые и понятные – трогали душу.
Ах, туманы, вы мои туманушки,
Вы туманы мои непроглядные,
Как печаль-тоска – ненавистные!
Не подняться вам, туманушки,
Со синя моря домой,
Не отстать тебе, кручинушка,
От ретива сердца прочь!
Когда Алёна подошла к костру, мужики сдвинулись, освободив место в центре, как раз напротив певших песню мужиков. Певцов было трое: два молодых парня, а третьему было лет за сорок. Лицом все схожи. «Должно, отец с сыновьями», – решила Алёна.
Ты возьмой, возьмой, туча грозная.
Ты пролей, пролей част-крупен дождичек,
Ты размой, размой земляну тюрьму.
Тюремщики, братцы, разбежалися,
Во темном лесу собиралися,
Во дубравушке, во зеленой
Ночевали добры молодцы.
Под березонькой они становилися,
На восток Богу молилися:
«Ты взойди, взойди, красно солнышко,
Над горой взойди над высокою,
Над дубравушкой над зеленою,
Над урочищем добра молодца,
Что Степана свет-Тимофеевича,
По прозванию Стеньки Разина.
Ты взойди, взойди, красно солнышко,
Обогрей ты нас, людей беглых.
Мы не воры, не разбойнички —
Стеньки Разина мы работнички.
Мы веслом махнем – корабль возьмем,
Кистенем махнем – караван собьем,
Мы рукой махнем – девицу возьмем.
– Хороша песня! – нарушил молчание грузный, степенного вида мужик. – За душу берет, а не про нас.
– Как не про нас? – удивленно воскликнул один из певших парней, тот, что помоложе.
– А вот так! Для того ли мы с дубьем поднимались супротив царевых воинов, чтобы нас душегубами звали. Чай, мы не за зипуны головами своими откупаемость, да и баб нам своих достанет. Нет, друже! Нам землицы бы добыть да вздохнуть свободнее. Тут уж не до жиру. Вот ты, – обернулся он к сухощавому, узкогрудому, с проседью в жиденькой клином бороденке мужику, – почто в руки дубину взял?
– Я-то? – оторопело оглядев товарищей, дрогнул голосом мужик.
– Ты, ты!
– У меня причина особая, чего вам до нее. Мне и самому от нее тяжесть великая…
– А ты поделись с нами горем своим, может, и полегчает, а не то в разумение войдем, так и присоветуем что, – тихо, вкрадчивым голосом проронила Алёна.
Мужик, видя вокруг себя участливые лица товарищей, отчаянно махнув рукой, произнес:
– Воля ваша, слушайте, коли сами того захотели. Я отсель недалече, села Пуза жилец. После отца моего, как он преставился, землицы малость осталось. Правда, невесть сколько, но прокорм давала, мы с матушкой не голодовали. Время пришло – оженился. Женку Бог дал ладную, работящую, до любви охочую. Пошли детишки. Первенец-то в радость пришелся, второй дочурка родилась – на счастье, а потом… потом посыпалась детвора без удержу, один за другим. Тут на беду год за годом неурожай. Землица-то и без того истощилась, а тут за все лето ни дождичка. Двое из девяти померли с голодухи, – в горле у мужика запершило, заклекотало, дыхание перехватило. Украдкой смахнув испрошенную слезу, мужик продолжал: – А самый меньшой, Андрейка – такой затейный малец, все гукает да зубки кажет, тож стал хиреть, с голоду пухнуть. Жаль мне стало его. Я в избу-то как войду, он ручонки ко мне тянет, а уж не кричит, а так… постанывает токмо. И решил я подкинуть к кому-нибудь. В соседнем селе жил дьячок с женкой. Жили они безбедно, но и безрадостно. Вишь-то, детишков им Бог не дал. К нему и понес я Андрюшечку своего. Да каб знать тогда, что на горе себе, на беду понес я мальца. Положил на крылечко, как водится, постучал и бегом от избы. Надо бы мне подождать, поглядеть, как примут мово Андрюшечку, а я не смог. Сердце уж тем истерзал, что сам дитя своего в чужие руки отдаю, а тут еще и смотреть на это… Нет! Не было сил моих на то! Знать, за это-то и покарал меня Господь. На беду мою, не проснулись хозяева, спали крепко. Так и лежал мой Андрюшечка, пока приблудные собаки наскочили да и заели. А поутру дьячок токмо тряпицу, в кою завернул я мальца, на крыльце поднял да и бросил за ненадобностью, да еще крыльцо кровушкой замарано было!..
