Николай Костомаров - Кудеяр
Скучно было Кудеяру ждать без дела. Ему хотелось скорее на войну; крови, русской крови хотел он; пожаров, дыма, стона раненых, вопля пленных и голодных желал он…
Вдруг, неожиданно для самого Девлет-Гирея, глубокой осенью явился московский гонец с толпой служилых людей, в сопровождении татар, присланных Ямболдуем из своей свиты. Они привезли скованного по рукам и ногам Акмамбета, носившего в крещении имя князя Федора. Радость хана не имела пределов. Он призвал к себе Кудеяра. Привели Акмамбета. Хан хохотал, приказывал Акмамбету целовать ноги Кудеяра, своего бывшего невольника, приказывал своим царедворцам и слугам плевать на изменника, бить его по щекам, потом велел посадить в тюрьму в погребе под своим дворцом, обещав приготовить ему особенно жестокую казнь.
В грамоте своей царь Иван писал:
"Нам, государям, не подобает держать подле себя изменников, беглых наших холопей, которые, мысля на нас зло, будут бегать твои к нам, а наши к тебе. Я для братской любви прислал к тебе злодея твоего Акмамбета, не посмотрел на то, что он принял нашу веру, чаю, что он то учинил притворно, ради того, чтоб быть ему в нашем государстве бесстрашно. Учини, брат возлюбленный, и ты мне милость пришли ко мне с нашими и твоими людьми Кудеяра, нашего изменника и лиходея".
Хан, не обращаясь к курилтаю, написал такой ответ московскому царю:
"Что ты, возлюбленный брат, царь Иван, прислал к нам, для своей братской любви, изменника нашего Акмамбета, на том мы тебе благодарны, а Кудеяра послать тебе не мочно. В твоих книгах, быть может, так написано, чтоб отдавать людей, которые к тебе придут и примут твою веру, а в нашем Коране мы того не нашли, а по нашей правой мугамметовой вере будет то великий грех и беззаконие". С таким ответом отправился русский гонец назад, но двое из сопровождавших его детей боярских не поехали с гонцом в Москву, они пришли к Кудеяру. Один из них, высокий, тонкий с длинною шеею и наглыми глазами, стоя перед Кудеяром, отставя ногу вперед, ухарски поводя плечами и потряхивая кудрями, говорил:
— Я, Федька Лихарев, каширский сын боярский, был в опричнине и твою милость видел, как у царя бояр душили; я тогда работал и твоя милость. А как мучитель велел твою жену извести, я горько плакал и тебя, господина, жалец. Я с Самсоном Костомаровым в дружбе был. Давно хотелось мне уйти от мучителя, да нельзя было. А теперь, как нас послали сюда, я не хочу ворочаться, хочу служить хану: узнает мою службу, так пожалует.
Он лгал. С Самсоном Костомаровым он не был и был один из убийц Насти.
— А я, — сказал другой, низкорослый, рыжий, с лицом, покрытым веснушками, и с боязливым выражением глаз, — я из серпуховских детей боярских, зовусь Матюха Русин. Был тож в опричнине. Жутко ворочаться домой. Житье наше такое плохое, что хоть в воду, только бы не при царе. Придется так ему — вздумает да ни за что ни про что нашего брата замучит. Таково житье: коли день прошел, жив остался, слава Богу, а ночь прошла, так слава Богу, что ночью беды не было, а дня переднего боишься. Возьми, кормилец, к себе на службу.
Он кланялся в землю.
— Хорошо, — сказал Кудеяр, — светлейший хан правдив и милостив. Коли будете верно служить, то пожалует, а дурно будете служить, так и вам дурно будет.
Лихарев говорил:
— Мы извещаем ханское величество, что весной будет подходное время для войны на Москву; такого не дождетесь скоро. Московское государство ныне в последней тесноте. Прошлый год меженина была, и хлеб стал не мерно дорог, рать царская ушла в немцы, а при царе ноне рати мало, царь лучших бояр и воевод показнил, остались только неумелые да нехрабрые, и те побегут, как только хан с ордою придет. Коли то не так, как мы показываем, тогды его величество хан пусть нас казнить велит!
Не прошло трех дней после явления этих двух изменников, к Кудеяру прибыло двое новокрещенов-татар из Урмановой шайки.
Они рассказывали ему, как Окул и Урман со своими ватагами, уведавши, что прочие сдались царскому воеводе, шатались по лесам, а наконец ушли в Брянский лес и там установились на жилье. А ныне, говорили посланцы, Окул с Урманом уведали, что ты жив и пробываешь в Крыму у хана, и послали нас к тебе спросить у тебя про здоровье, а буде ты чего от нас хочешь и что нам приказать изволишь, и мы все учиним по твоему велению. И то еще пришли мы тебе сказать: будет хан изволить с тобою вести орду на мучителя, мы тебе слуги и вожи вам всем. А назнали мы на Оке таков брод, что вся орда перейти может скоро. А таков брод есть, где втекает в реку Оку река Ицка, от того втёка версты полторы, а не доезжая с версту оттоле будет большое поле, зовется Злынское. И коли бы хан с ордою на Москву пошел, и мы бы ждали там его на Злынском поле и через Оку переведем его с ордою, да не токмо через Оку, а також через Жиздру и Угру, и может его величество хан, минуя Серпухов, подойти к Москве так, что мучитель про то и не уведает. Кудеяр сообщил об этом хану. Девлет-Гирей был в восторге.
— О великий пророк! — сказал он. — Ты помогаешь нам! Если у нас будут хорошие вожи, мы доберемся до Москвы и возвеличится племя катарское. Хан велел Кудеяру взять на свое попечение прибывших русских. Кудеяр отправил их в свое поместье и там велел содержать их в довольстве.
Кудеяр советовал хану собирать орды, чтобы оне были готовы в поход с наступлением весны, а в курилтае не объявлять об этом; не то — благоприятели Москвы дадут туда знать и царю Ивану будет возможно собрать свои оборонительные силы. Хан так и поступил. Он не говорил никому о желании идти на Москву; напротив, стал перед беями и мурзами жаловаться на Литву.
Он твердил, что казаки беспокоят белогородскую орду и делают набеги на турецкие пределы; и турский падишах готовится послать на Литву свои силы, поэтому и татарам надобно быть наготове. Мурзы, получавшие поминки от Литвы, стали было убеждать хана, что следует воевать Москву, а с Литвой находиться в добром согласии. Хан доказывал, что московский царь только и желает того, чтобы татары напали на пределы его государства, потому что у него теперь войско собрано: не следует никак зацеплять Москвы до того времени, когда она забудет, что татары могут внезапно напасть на нее. Одним словом, хан повторял мурзам то самое, что им говорил прежде явлашский бей. Всегда готовые грабить кого бы то ни было, воинственные мурзы успокоивались, довольствуясь тем, что если теперь нельзя задевать Москвы, то, по крайней мере, им доставляют возможность потрепать Литву. Приезжавший от короля Сигизмунда-Августа гонец был принят дурно; хан не хотел брать подарков, кричал, сердился на казаков, говорил, что король их умышленно не унимает, и угрожал напомнить Литве своего предка Менгли-Гирея, разорившего Киев. В Литве происходила тревога: там старались укреплять границы, а радные паны пытались отклонить от себя опасность и поссорить Крым с Москвою, считая Девлет-Гирея и царя Ивана друзьями и союзниками. Чтобы еще более убедить в таком мнении литвинов и усыпить москвитин надеждою на союз с ними, во время пребывания литовского посла в Бахчисарае Девлет-Гирей, не пригласивши его ни разу к столу, велел привезти из заточения Афанасия Нагого, угощал его, бранил Литву, хвалил московского государя, сожалел о том, что доброе согласие с московским государем нарушилось было походом турок на Астрахань; уверял, что татары шли поневоле, обещал на будущее время жить с московским государем душу в душу, по-братски и вместе воевать их общего недруга литовского государя.
— Я, — сказал тогда Девлет-Гирей Афанасию Нагому в присутствии явлашского бея и одного мурзы, бравшего постоянно поминки от московского царя, — я нарочно вел турок так, чтоб им не было успеха: я так делал из братской любви к твоему государю, моему любезнейшему брату и вернейшему другу.
Речи Девлет-Гирея переданы были Нагим в Москву в грамоте, посланной с нарочным гонцом; и этот гонец сообщил, как очевидец, утешительные, известия, что весь Крым готовится к весне на войну с Литвою, а явлашский бей послал от себя к царю, уверял, что все это сделалось его старанием, и просил для себя поминков от московского государя.
И действительно, во всем Крыму зимою хотя все знали, что весною будет поход, но думали, что хан поведет орду воевать литовские пределы. В Москве тоже так полагали, хотя князь Михайло Воротынский, старый враг татар, осмеливался говорить, что не следует вполне успокоиваться, основываясь на уверениях хана и вестях, присылаемых из Крыма.
В апреле 1571 года хан неожиданно собрал свой курилтай и объявил, что поход будет не на Литву, а на Москву.
— Я, — сказал он, — нарочно о том не говорил никому, чтоб наш ворог, московский князь, не узнал и не приготовился к обороне. Нападем на него врасплох. У него в государстве беда и нестроение — и голод, и мор на людей; лучших своих воевод он сам побил; теперь у него осталась дрянь. У нас есть ихние люди, которые поведут нас через броды и перелазы до самой Москвы. Возьмем Москву, дожжем ее, разорим все Московское государство, как еще никогда мы не разоряли. Помните, как они, неверные, услыхавши, что у нас хлебный недород, и на людей мор, и на скот падеж, умышляли в такую пору идти на нас, хотели наш крымский юрт покорить, как покорили Казань и Астрахань. Но великий пророк затмил разум их, помешал умыслы их… Теперь нам очередь пришла. И на них такая теперь беда, какая тогда была на нас. Не будем же мы глупы так, как они тогда были глупы. Учиним над ними то, что они хотели над нами учинить, да не сумели.
