Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния
– …Ты нас одним своим присутствием поднимал. Отрабатывают ребята номер. Упали, побились. Друга на друга ругаются. Бах – ты. И всем разом стыдно делается. Вроде, ничего и не сказал, а стыдно. Да что про людей говорить, звери и те тебя полюбили. Цезарь вон, пока ты около клетки стоишь, ест, ты отошёл – перестаёт. Эх, Гриша…
– Захотел, он бы меня поборол, – заглушив Кольберга, взревел пьяный Стобыков, вывернул белки заплаканных глаз. – Какой смех? Раз рассерчал, глянул на меня, не поверишь, руки, как плети, повисли… Прости, Гришань, рёбры тебе поломал… – Упал на колени, стал целовать коляску. Мотал головой, летели слёзы. – Эх, выпустите на меня медведя, на щепки расщипаю!
…Обо всём этом Григорий вспоминал в поезде. Глядел на лежавший на столике клык пантеры в золотой оправе – подарок Акима. Пантера эта вырвалась из цирка и напала на лошадь. Кучер задушил её вожжами… Летела за окном жёлтая степь. Наносило в купе родной горькой полынью. Навзничь с раскрытым по-детски ртом, уронив до полу руку, спал на полке Стёпка. Поначалу Григорий не хотел брать его с собой. У парня своя жизнь, у него – своя. Объяснял, уговаривал. У того на всё был один ответ: «Не возьмёшь с собой, удушусь!» Двуглавый сидел с раскрытыми от жары клювами, выворачивал зрак, косился на небо за окном, на пролетавших птиц.
Все эти три года между домом и Григорием стояла блестящая шумная стена из тысяч восхищённых глаз, аплодисментов, грома оркестра, конского топота и рёва зверей на манеже.
Где-то далеко-далеко за этой звонкой стеной текла речка Самарка, крестил новорождённых и отпевал покойников отец Василий. Сеял хлеб Афоня. Стояла на берегу Даша, заливалась румянцем. Он редко вспоминал о них. Ещё реже писал письма, посылал Афанасию деньги. И когда получал столь же редкие письма из Селезнёвки, читал нехитрые строчки с поклонами и описаниями урожая, приплода скотины, окатывало стыдом. Жало пчелы в львиную губу обрушило напускную радость и мишуру. Заставило иными глазами взглянуть на манеж. Львы, тигры, пантеры, медведи. Красивых, могучих зверей, без вины виноватых, заточили в клетки. Голодом, побоями, хитростью подавили природные инстинкты, заставили на потеху публике плясать, прыгать в огненные обручи, кланяться и зарабатывать деньги.
Григорий вспоминал, в детстве на печи читали жития про то, как к преподобному Сергию Радонежскому приходил из леса голодный медведь, будто «заимодавец», и святой отдавал ему последний кусок хлеба, сам оставался голодным. А как дикий лев рыл лапами в пустыне могилу преподобной Марии Египетской…
«Святые жили в любви и гармонии с братьями меньшими, а мы, – думал он, глядя на мелькавшие за вагонным окном деревни, стада, перелески, – превозносясь над зверями и другими людьми, тешим гордыню. Заходил в купе начальник поезда, красный, потный, долго разглядывал орла.
– Создал же Господь такую страхолюдину. Не заразный?
– На царском гербе двуглавый орёл помещён. Проснулся Стёпка, свесил ноги, не поняв спро сонья, ляпнул:
– На племя везём.
– А-а-а, не заразный, значится, – ушёл. Приходили на станциях чиновники, городовые. Интересовались больше орлом, а не Григорием. Никто не обращал внимания на Стёпку:
– Сажей, что ли, натереться? Мол, из Ефиопии выписали.
В Самаре заночевали на постоялом дворе. Чуть рассвело, на паре лошадей тронулись в дорогу. Когда взошло солнце, они уже переехали мост через Самарку, поднялись из поймы на взгорок. Стояло ясное божественное утро. Григорий оглянулся на город. От речки подымался белёсый туманчик, в его прозрачной глубине тонули дома и сады. Поверх тумана вздымались в тихое небо языками золотого пламени купола церквей. За ними ещё выше, в отдалении, жёлтыми свечами горели кресты Кафедрального собора. При виде этой красоты Григорий взмывал душой к голубому куполу небесного Божьего храма и губы шептали: «Господи, даруй мне сию чистоту духа, сию простоту сердца, которые делают нас достойными любви Твоей…».
Припекало солнце. Колеса, тонувшие в песчаной колее, загудели по набитому большаку. Лошади пошли резвее. Стёпка от жары накрыл клетку с птицей полотном.
– С боков освободи, пусть ветерком продувает, – велел Григорий.
– А верно, барин, ты самого царя-батюшку изблизи, вот, как меня, видал? – ямщик пятернёй сволок с головы шляпу.
– Видел, – подосадовал на стёпкин язык Григорий.
– А корона на голове была?
– Не было.
– А как же ты его узнал?
– По сапогам.
– Да ну? Как так? – удивлённо тот заглянул в собственную шляпу, будто там сидел кролик.
– Сапоги у него золотые, подмётки серебряные, – усмехнулся Григорий.
– Шутник ты, барин.
– А ты нет. Про корону спросил. Сам попытай: чугун на голову надень и денёк поноси.
Стёпка засмеялся. Ямщик надвинул на лоб шляпу, подхлестнул лошадей. Солнце окатывало июльским жаром. Придорожные рощи никли листвой, сладко пахло ягодой. В леске у озера распрягли лошадей. Клетку Стёпка поставил под дерево в тенёк. Покрошил сквозь прутья варёного мяса. Орёл даже ни разу и не клюнул, всё провожал глазами пролетавших над макушками деревьев диких голубей.
– Мочёнок с квасом коршуну свому накроши, – зевнул ямщик, разостлал на траве кошму. – Ложитесь, подремем, пока жара спадёт. Сенца в голова подложи барину-то.
– Я такой же барин, как и ты, – не утерпел Григорий. – Крестьянин я из Селезнёвки.
– А по одёже не скажешь… Крест вон на шее золотой.
К Селезнёвке подъехали вечером. Солнце закатывалось, оплавляя золотом склоны холмов. Показалась ядовито-зелёная прорва под бугром, распахнулась, вся в камыше, пойма.
– Сверни-ка вон на тот бугор, – попросил Григорий.
Сделалось легко и радостно, так бы лёг и покатился по редкому полынку. – Толкнул плечом дремавшего Стёпку.
Велел снять с телеги клетку.
– Ну, дождался. – Стёпка встал на колени, распахнул дверцу. – Лети теперь без Тернера.
– Отдайте мне его. Я с вас за дорогу не возьму. – Ямщик, как и утром, снял соломенную шляпу, заглянул с любопытством вовнутрь. – Аль у тебя от царя приказ выпустить его на волю?
Григорий его не слышал. Сколько раз он представлял, как выпустит Двуглавого на волю. Орёл, раскачивая крутыми плечами, шагнул из клетки на траву, замер, втянул головы, будто придавленный простором.
– Небось, летать разучился, – сказал ямщик. – Отдай?
Григорий в том же радостно-ребячьем настроении подмигнул Стёпке:
– Достань-ка мне кнут из телеги. Стёпка подолом рубахи обтёр черенок кнута.
Григорий закусил кнутовище зубами.
Ямщик уронил шляпу, глядел во все глаза. Орёл обирал клювом перья.
– Посторонись-ка. – Григорий кругообразно, с наклоном вперёд, резко мотнул головой в сторону – раздался сильный хлопок. Двуглавый присел, тяжко взмахнул крыльями и полетел над поймой.
– Вот это да. – Стёпка во все глаза глядел на Григория.
Тот, выплюнув кнут под ноги, следил, как орёл, растопырив крылья, завис над поймой…
– Ни себе, ни людям, – буркнул себе под нос ямщик, поднял с земли кнут.
– Дай-ка я хлопну, – попросил Стёпка.
– Гляди, глаза не выстегни. …Восходящие от нагретой за день земли потоки несли его всё выше. И вдруг орёл засиял, облитый живым золотом солнечных лучей, будто оживший царский герб. Но ни ямщик, ни возившийся с кнутом Стёпка этого не увидели…
15«Должно быть, мыши изгрызли», – сидя в баньке у оконца, разглядывал растрёпанный переплёт своей «Брани с сатаной» отец Василий. – «А может, бесенята терзали». Раскрыл на чистом, стал писать: «Радость несказанную послал мне Господь. Возвернулся домой насовсем мой крёстный сын. Три года путал его в своих сетях сатана льстивый. Понужал будить у людей страсти.
Соблазнил уговорами, будто глядя, как он рисует зубами, другие будут усиливаться духом, по Гришиному примеру превозмогать увечья. Так он мне в письме писал. Далеко это всё от Божеской истины. Куда могут слепые незрячих привести? К обрыву разве».
– Кыш, Гринька, – отец Василий поймал прыгавшего по голове бескрылого воробьишку, ссадил на пол. С год назад отнял он у кошки погрызенного птенца, выходил. Назвал Гринькой. За это время воробей так привык к нему, что даже при богослужении сидел на плече.
Пока отец Василий в раздумье стыл с поднятым пером, воробьишка скакнул с пола на лавку, с лавки на стол. Запрыгал по непросохшим строчкам, пятная крестиками бумагу.
– От наказанье, – осторожно подвинул локтем птаху. – Шельмец эдакий.
Намедни приходил Афанасий Журавин, тревожится.
Вторую неделю Григорий водой да хлебом с водицей питается. Ни с кем не разговаривает. Лицом сделался худой, тёмный, одни глаза остались. Парнишка, что с ним приехал, чуть свет возит его на коляске за околицу на восход солнца глядеть.
– Чую, зреет в его душе некий замысел, – сказал я тогда Афанасию. – С Божеской помощью одолеет Гриша сатанинское затмение».
А тут над тетрадью раздумался: какой такой может быть замысел, что и крёстному отцу сказать нельзя? Не собрался бы опять в цирк…
