Наташа Боровская - Дворянская дочь
Почти все члены императорской семьи чувствовали ярость отчаяния, еще более ожесточенную из-за их бессилия по отношению к венценосцам, недостойным своей миссии.
Огни, роскошь столицы, модные дамские туалеты — все это казалось мне странным после серости военной зоны. Люди, не знавшие войны, стали мне чуждыми. Контраст между особняками в нашем квартале возле Адмиралтейства и убогими поселениями для беженцев в Варшаве и возле станций Николаевской железной дороги был столь разителен, что я была рада отъезду.
Меня сопровождала бабушка вместе со своей неизменной спутницей — Зинаидой Михайловной. Няня тоже отправилась вместе с нами, заявив при этом, что я, мол, прекрасно умею заботиться о других, но вот о себе позаботиться не могу.
Приятный сюрприз ждал нас в Минске, когда все — отец, дядя Стен, Стиви и Казимир — приехали с юго-западного фронта, получив отпуск на Рождество.
После того как бабушка расположилась в комнатах тети Софи в заднем крыле госпиталя и все обменялись рождественскими подарками, мы всей семьей провели вечер в по-монастырски скромно обставленной гостиной тети Софи. Зинаида Михайловна поспешно отправилась в Могилев проведать сыночка Николеньку, назначенного, благодаря материнским хлопотам, адъютантом к начальнику генерального штаба, генералу Алексееву. Кроме родственников никого не было — Казимир был по сути членом семьи, — и я могла откровенно поделиться своими мыслями о посещении Царского Села.
Мой рассказ произвел сильное впечатление.
— Сейчас ходит столько всяких слухов, — сказала тетя Софи, — но теперь мы, наконец, все узнали из надежного источника. Совершенно очевидно, что правители России находятся на грани нервного срыва.
— Это внушает мне еще больший пессимизм в отношении нашего дела — вопроса о независимости Польши. Велопольский, Потоцкий, Замойский, — дядя в своей обычной сдержанной английской манере называл имена прославленных в истории польских магнатов, — все наши друзья сомневаются, что царь выполнит свое обещание.
— А нет ли какого-нибудь средства повлиять на Его Величество? — спросила тетя. — Или он станет еще упрямее?
— Николай всякий раз уступает чьему-либо давлению, — ответил отец, — но главная беда в том, что в конце концов он уступает самому сильному давлению — своей супруге. А императрица решительно против какого бы то ни было изменения status quo. Она имеет, по крайней мере, одну несомненную добродетель — постоянство.
— Ее следовало бы отправить в монастырь, — изрекла бабушка. — Пожизненно.
— Николай Николаевич во всеуслышание высказывался в том же духе, — отец едва заметно усмехнулся, упомянув о прямолинейности бывшего верховного главнокомандующего.
— Все Романовы сыты ею по горло, — заявила бабушка, — даже ее собственная сестра не желает поддерживать с ней отношений, пока она носится со своим лжепророком.
Речь шла о Елизавете, жене великого князя Сергея, которого убили в 1905 году. Эта очень красивая и глубоко религиозная женщина была для меня примером, когда я была еще девочкой.
— Почему бы не прикончить Распутина? — высказал предложение Стиви. — Это было бы актом патриотизма.
Казимир посмотрел на него с восхищением, я же была шокирована.
— Что ж, может случиться и такое, — невозмутимо произнес дядя Стен.
— Это принесло бы больше вреда, чем пользы, — сказал отец. — Гришка-мученик будет пострашнее Гришки-пророка. И потом, он же ведь только орудие.
— Распутин — орудие? — это пришло мне в голову после «Бориса Годунова». — Но в чьих руках, папа?
— В руках этих бюрократов и реакционеров, для которых все равно, погибнет Россия или будет процветать. Один из них — Белецкий, бывший начальник тайной полиции, другой — петроградский митрополит Питирим. Среди них также известный антисемит — бывший министр юстиции Щегловитов, достойный преемник того влиятельного покойного вельможи, чье имя я стесняюсь упоминать.
— Князя Мещерского, — пришел на помощь дядя, — издателя этого реакционного листка «Гражданин».
— И Николай охотно его читает. Эта клика ловко играет на сокровенных желаниях и надеждах Николая и Александры, подогревая их с помощью Гришки. Так что, сами видите, — отец махнул рукой, — все безнадежно.
— Вздор! — стукнула об пол тростью бабушка. — Пораженческие настроения русских — вот истинная причина безнадежности. И вообще, это не та тема, которую можно обсуждать в присутствии молодежи, Пьер. У нас сильные лидеры в Думе. Под председательством нашего дорогого князя Львова Земский союз совершил прямо-таки подвиг, поддерживая снабжение армии.
Бабушка, как и другие наиболее прогрессивные землевладельцы, была горячей сторонницей земств — выборных местных органов с ограниченным самоуправлением.
— Мы, наконец, имеем способного и честного военного министра Поливанова, — продолжала она, — благодаря его усилиям, а также Земству мы почти устранили нехватку боеприпасов. У нас отличные генералы и доблестные войска, нам только нужно держаться до победы. Наш государь — патриот, и он должен прийти к разумному решению!
— Браво, мама! — улыбнулся отец.
Дядя Стен сказал, что ему нужно встретиться и поговорить с французским и английскими послами.
— Пусть их правительства окажут давление на Николая, они всегда были на нашей стороне.
На этом обсуждение закончилось. Все, что было во мне деятельного и решительного, было на стороне бабушки — сестра милосердия не должна падать духом. Но мое религиозное и поэтическое начала побуждали меня согласиться с отцом и признать, что ситуация безнадежна.
Каждый — и в верхах, и в низах — был орудием в чьих-то руках. Никто в отдельности, ни одна группа лиц, ни вся нация в целом не несли ответственности за тяготы войны. И никто не мог взять на себя ответственность и остановить ее. Все это было подобно огромному механизму с бесчисленными шестеренками, один раз неизвестно кем заведенному и который остановиться мог только сам по себе. В таком случае, жизнь — абсурд, а война — просто скверная шутка.
Однако все во мне восставало против этого, мои христианские принципы просто не позволяли мне с этим смириться. И если никто не несет личной ответственности за происходящее, то, значит, все мы должны быть в ответе. Поэтому коллективная вина за войну ложилась на все человечество, и не было смысла обвинять того или иного монарха, президента, страну или, как большевики, целый класс. Семена зла и жестокости были в каждом из нас, и лишь одну из двух позиций можно было выбрать: либо ко всему испытывать отвращение, либо — сострадание.
Мы еще не раз обсуждали эти, так волнующие нас вопросы, собираясь в гостиной тети Софи, но во время праздничного обеда по случаю нового, 1916 года разговоры о политике и пессимистические рассуждения были отставлены. На длинный стол в столовой штаба были выставлены бельведерский сервиз, хрусталь и серебро из Веславского замка. Я была в нарядном платье из красного бархата, отороченном горностаем, а волосы мои ниспадали на плечи, как любил Стиви.
Сам же Стиви, посвежевший и полный сил, вместе с Казимиром сидел против меня. Отныне мы все трое были связаны узами боевой дружбы. Во мне пробудился новый интерес к Казимиру, когда Стиви рассказал мне о его «репутации», совершенно им незаслуженной. Стиви предполагал, что это каким-то образом связано с матерью Казимира, сбежавшей с любовником.
В задумчивом взоре отца, который сидел рядом со мной и время от времени поглядывал на меня, видна была гордость и нежность. Как всегда, весьма сдержанный дядя Стен тем не менее видимо купался в лучах любви, исходивших от тети Софи. Даже бабушка смотрела одобрительно. Нам не доставало только бабушки Екатерины. В торжественной тишине дядя зачитал известия, доставленные из Польши через всю оккупированную территорию курьером-евреем:
Веславский округ пострадал меньше, чем все остальные, так как в замке разместился немецкий барон со своим штабом. Барон отнесся с подобающим почтением к старой хозяйке замка, правда без взаимности с ее стороны. Княгиня Екатерина общалась с «победоносным тевтоном» через переводчика и только раз в день покидала свои покои, чтобы положить цветы на могилу мужа. Его могила стала местом паломничества для окрестных жителей, которым приходилось несладко, хотя и лучше, чем тем, кто вынужден был покинуть родные места. Замок выстоял, как стоял восемь столетий, выдержав четыре нашествия. Его башни остались целы, могучие липы стояли нетронутыми.
«Я сохраню его для моего сына, моего внука и для его детей», — писала бабушка. Дядя твердым голосом, несмотря на внутреннее волнение, повторил ее слова и взглянул на сына.
Стиви смотрел на меня, и я прочла в его глазах, что и для него сохранение Веславского замка служило залогом того, что его род продлится в наших сыновьях и что любовь и жизнь сильнее войны и смерти.
