Валериан Правдухин - Яик уходит в море
А от немок тоже отворачиваешь? — спросил Пашка Гагушин.
— Молоденек ты, чтоб все по этой части знавать. Недаром тебя до двадцати пяти лет не женят. Пожди еще… Вот насчет стряпни немки дотошны. Наши бабы стряпухи, а против немки — шабаш! А самоваров у них нет, не дошли еще. Но пьют всегда только переварную воду, такой — ни-ни!.. Бают, в ней мелкая животина ведется, болезнь разносит… И чисты они! — покрутил с восхищением головою старик, жмуря глаза: — Разоденутся в пух!
— А как немцы насчет «Ерофеичу» — звонко щелкнул себя по шее вдруг оживившийся Пимаша-Тушканчик.
— Пьют они немало. Умеют пить. С умом пьют, пьяны не бывают.
— А к чему ж тогда и пить? — подмигнул Василий Ноготков.
Иван Дмитриевич говорил серьезно и уважительно. Не отвечая на шутку, продолжал:
— Над пьяным хохочут, страшная редкость у них. В ходу у них больше всего пиво. Не такое, что наши бабы варят. Мне долго претило. Потом привык. Высуслишь кружки две, три — весело!
— А чтоб, Иван Дмитрии, тебе остаться у них жить совсем?
— Звали меня немцы в сожительство, как родного звали. Но покорно благодарю: в гостях хорошо, а дома лучше. Покойно у них было, но не терпело казачье сердечушко: дома молода жена. Оставил ее тяжелой. Наследник, думаю, растет. А потом, как с багреньем расстаться? Весною севрюги, плавня, наши песни уральские, гульба… Нет, это лучше всяких немецких сладких кушаньев, винограда и фруктов.
— Наследничка ты там не оставил случаем? — высоким тенорком опять бросил из толпы Василии Ноготков.
— Это богу да родительнице известно, а казаку это всегда неведомо… Попрощался я с ними, поплакал. И они, конешно, ревели, особенно Фрая Дорофеевна. Да и на самом-то деле, работничек я был тогда — жар-золото!
Казаки загрохотали. Старик, игриво морщась, подмигнул слушателям, вкладывая в свои слова сокровенный, но всем ведомый смысл.
Солнце коснулось края земли, желто закурчавилось золотыми стружками на ковыльных взлобках и тонкими струйками пролилось по степи. Поселковый все еще не выходил к казакам.
— Ивашка, — обратился Савва Астраханкин к Дакаеву. — Добежи до начальника да легни его под сердце своим мужичьим копытом.
— На самом деле, чего он из себя строит? Дождется, разложим его на шары-на палы. Али метлу к заду привяжем, коли на своих ногах не поспевает.
Послали казаков к поселковому. Но Марья Савельевна не пустила их дальше порога: не велел атаман себя беспокоить. Тогда озорной Василий Ноготков мигнул ребятам. Те мигом притащили сырой соломы. Сложили ее грудой перед избой и подпалили. Сизый дым густо занавесил окна. Казаки заорали:
— Горим! Спасайся!
Начальник, как ошалелый, выскочил на крыльцо. Казаки встретили его серьезно.
— Кто горит? Тушить! Пожарных скорей! — орал вне себя Феоктист Иванович.
— У казаков от нетерпения зады задымились, господин начальник, не тревожьтесь!
Пухлый Ноготков проговорил это лихо, стоя на вытяжку и держа руку под козырек. Белесые его глаза не моргали.
Костер быстро затушили.
Наконец, начальник с бумагами в руках вышел на сход. Казаки сдвинулись в круг. Казачки повысунули укутанные в платки головы из окон. Некоторые вышли на завалинки. Феоктист Иванович важничал. Он долго разбирал бумаги, перекладывал их из руки в руку, качал головою. Поднимал к небу свои туманные, соловые глаза. Из рядов крикнули:
— Гляди, наследник к себе проскачет, пока ты путаешься с бумагами, будто слепая баба в юбках.
Поселковый медленно и строго выговорил:
— Прошу не чинить насмешек надо мною и над гостем нашим!
Казаки рассмеялись раскатисто и весело. Кто-то подсвистнул. Феоктист Иванович заорал:
— Озоровать будете — сход отложу на завтра!
Любопытство победило. Казаки смолкли. Атаман разгладил свою куцую бороденку и жидким тенорком начал:
— «Приказ наказного атамана. Государь император высочайше повелеть соизволил…»
Казаки насторожились. Тишина была полной. Где-то на краю поселка не вовремя запел петух. Начальник приостановился, прокашлялся и поднял голос еще выше:
— «…в лейб-гвардии уральском эскадроне иметь папаху с меховой тульей из длинношерстного, местного на Урале барана…»
Казаки изумленно поразинули рты. Слышно стало их дыхание. И вдруг — тонкий, по-мальчишески намеренно наивный голос:
— Матри, не из того ли самого барана, господин атаман, которым ты потчевал начальника в Уральске?
Смех толпы походил на взрыв, на вырвавшийся из плотины водопад. Хохотали все, кроме Кабаева. Смеялся, встряхивая рыжими кудрями, поп Кирилл. Громко заливался, раздувая широко ноздри, сам Вязниковцев. Феоктист Иванович топал ногами, размахивал руками, тряс грозно головою. Но толпа не хотела уняться. Кто-то очень похоже блеял и плакал бараном. Ребята изображали ягнят.
Веселье длилось несколько минут. Наконец, казаки стали помаленьку затихать. Теперь атаман читал суше и тише:
— «День празднования уральским казачьим войском трехсотлетнего юбилея приурочить ко времени пребывания государя царевича в Уральске».
Толпа замерла.
Дьякон Чуреев повел усами и пробасил на всю площадь:
— Многая лета и благодарственный молебен надо провозгласить!
Начальник строго смотрел на толпу. Вдруг он негодующе зарычал, брызгая слюною:
— Чего же вы, одрало б вас?.. Ура!
Казаки только теперь вспомнили, как надо выражать восторг по поводу высоких событий. Они закричали в разброд:
— Ура!.. Ура!..
Долго читал начальник. Наконец, запотев от натуги, он провозгласил почему-то особенно торжественно:
— «Расходы, потребные на выполнение вышеупомянутых предположений, отнести: по перевозке офицеров из первоочередных полков и обратно за счет казны, а остальные затеи на войсковые суммы».
Десятки ртов и тут было закричали «ура», но большинство взглянули на горланов презрительно. В самом деле, радоваться тут было нечему. Расходы предстояли немалые: новое снаряжение почетной сотни, сбор льготных полков, их прокорм, устройство показательного рыболовства, подарки, починка дорог…
Но вот Феоктист Иванович прочитал последний раздел манифеста:
«В целях обеспечения уральских казаков необходимыми средствами к исправному выходу на службу, мы признали за благо сохранить за уральским казачьим войском и на будущее время существующий ныне порядок пользования для рыболовства рекою Уралом, в пределах течения его по войсковым землям…»
Казаки даже не дослушали слов о «присущем им духе воинской доблести и самоотвержения». Манифест был подтверждением старинных казачьих привилегий и прав. Пусть теперь кто-нибудь посмеет сказать, что казаков хотят поставить на одну линию с крестьянами, лишить их реки, лугов и степей!
— Животы на алтарь родины!
Это прокричал дьякон Алексашка, желая блеснуть перед новым попом своим образованием. Шум поднялся на площади невообразимый. И вдруг из ближайшего переулка вырвались на площадь такие же дикие крики:
— Ура, ура! Наследнику-атаману уру!
Казаки повернули головы. Крики нарастали и приближались. Теперь уже можно было понять, что это ревели ребята. Но кого они так восторженно приветствуют?
Это все было непонятно и неожиданно. Толпа на площади словно умерла. И вдруг перед сходом открылось странное и нелепое шествие. Раньше всех, поднимая пыль, вылетели из переулка десяток казачат верхами на таловых прутьях. Командовал ими, свирепо вращая белками, лохматоголовый, белесый Лукашка Бизянов. Все они были в красных рубахах и черных отцовских папахах.
— Равняйсь! Правое плечо вперед! — упоенно хрипел Лукашка.
Ребята, сделав лихой полукруг, повернулись к переулку и завизжали:
— Уру! Наследник скачет!
Из переулка вынесся новый отряд под предводительством самого Паньки-Косая Чехня. А дальше, окруженный толпою ребят с деревянными ружьями, луками, пиками, самострелами, тряпочными знаменами, торжественно вывернул из-за угла на чубарой, толстой корове вдохновенно пьяный Василист. Был он в синем воинском мундире с Георгием на груди, через оба плеча спускались вышитые белые полотенца, на голове стояла белая папаха, на ногах блестели шагреневые сапоги. Корова была разукрашена тряпками. На рогах у нее лежал зеленый венок, а на груди болтался голубой церковный нагрудник, поповская епитрахиль, изукрашенная серебряными крестами и ангелочками. Василист стащил ее у попа Кирилла из горницы.
Маленький Ивей Маркович важно выступал позади, держась за хвост коровы. На плечах у него поблескивали железные вилы. На их рожках — огромная, сизая тыква, а в тыкве — деревянный крест. Как корона! Сзади всех, отдельно, выступал, смущенно улыбаясь щербатым ртом, Осип Матвеевич.
Василист широко раскачивался на спине коровы, залихватски откидывался назад и орал:
