Чалдоны - Горбунов Анатолий Константинович
—
Конечно, конечно, — торопливо закивал головой он, — плохой из меня хозяин. Корову, свиней держим, огород садим… Зачем только замуж за такого никудышного выходила…
—
Ой, золото! Сто лет бы за тебя не выходила и другим заказала.
—
А сама по мне сохла, света белого не видела.
—
Я по тебе сохла?! Ахтимнешеньки! Вспомни, кто у тятиных ворот до петухов простаивал? Подчебретишься, бывало, мороз не мороз, ждешь, когда выйду и помелом прогоню.
—
Боялся, чтобы тебя, царевну, какой-нибудь министр не украл, в Москву не увез…
Они поглядели друг на друга и дружно расхохотались…
О судьбе родной деревни Округины говорят с болью. Скорбно смотреть на осиротевшие поля, где каждый ком земли еще в недавнем прошлом был заботливо разрыхлен натруженными руками, каждый росток орошен потом. Поля! Не далекие ли предки Округиных упорно, клочок за клочком отвоевывали их у дикой тайги? Зарастают поля кустарником.
—
При колхозе успевали и землю пахать, и на охоту ходить. Продавали государству овощи, зерно, мясо, сдавали пушнину, — вспоминает старик о минувшем.
Тетя Рита вторит ему:
—
Едем, бывало, в луга колхозных коров доить — песни поем! Хлеба колосятся, жаворонки на все лады заливаются. Так на душе радостно и привольно! Я вот читала в газете о заготовке березовых веников для скота, а у нас ежегодно некошеные травы под снегом остаются. — Подперев подбородок рукой, пригорюнилась: — Истосковались пашни по хозяину, хлеб им рожать надо, а они пустуют… Давно ли чуть не в каждой ограде держали по три-четыре головы крупного рогатого скота. Сенокосы у нас богатые, а не используются. Невыгодно, дескать, стало. Как передали земли Бодайбинскому совхозу, и появились у Коршуновой два хозяина. Киренский коопзверпромхоз интересует пушнина, Бодайбинский совхоз — заготовка сена. Перевозка сена в Бодайбо в копеечку обходится.
Иван Федорович, сметая ребром ладони со стола хлебные крошки, огорченно качает головой:
—
Эх, мил-человек, и то, что заготовят, не вывозится, гниет. Помер дед Семен. Верь не верь, а председатель сельсовета ходил по дворам — доски на гроб искал. Куда годится? Не могу уразуметь: как это земля, которая нас кормила и поила, стала вдруг не нужной…
—
Ладно, не расстраивай себя, отец, — ласково сказала тетя Рита и включила телевизор.
Показывала Москва. Пела Зыкина. Тетя Рита лукаво посмотрела на мужа:
—
Слышь, отец, твоя любовь поет!
Иван Федорович поднялся из-за стола, морщась, схватился за поясницу:
—
Гнет проклятущая, колесом гнет, горемыку… На одном русском характере держусь…
Хозяйка принялась хлопотать по хозяйству, а мы вышли за ограду и пошагали на нижний конец деревни. У Ивана Федоровича был такой загадочный и опасный вид, как будто сейчас он предложит мне побороться. Я тайно улыбнулся озорной своей мысли, посмотрел на морщинистое лицо старика: в печальных глазах, отражаясь, всплескивало голубоватое пламя осеннего неба.
С пустых огородов веяло укропом и горьковатым духом увядшей картофельной ботвы. Подступившая к избам тайга замерла. Опавшие с берез листья мутно высвечивали ее хвойную глубину, рождая в душе необъяснимое чувство утраты.
В конторе у охотоведа было шумно. Охотники заключали договора.
—
Привет, дети природы! — рявкнул Иван Федорович. — По какому поводу шумим, настроение населению портим?
—
Вот спорим, кто лучше стреляет? — заулыбался Коля Плешь. — Я доказываю, мол, Иван Федорович, они в голос — начальник связи Свинкин.
—
Все-таки, думаю, ты — лучший стрелок, — подхватил Округин, подмигнув охотникам. — Где меня ни встретишь, так дай закурить.
От взрыва хохота зазвенели оконные стекла. Даже хмурый охотовед выдавил улыбку и заключил с нами охотничьи договора вне очереди.
Иван Федорович проводил меня до шитика и, оттолкнув от берега, крикнул на прощание, нехорошо скалясь:
—
Иннокентию Васильевичу передай: отверну ему головенку, как цыпушке.
Я помахал рукой озорному старику, включил мотор на полные обороты и полетел навстречу завтрашнему дню.
Только-только приткнулся к мутинскому косогору, как разыгралась непогода. Бросая в лицо горсти мокрого снега, выл ветер. Взлохмаченная река свирепо металась между берегами, ломала тяжелыми ударами яростных волн коварную кромку заберегов. Черневшие у ельника зароды сена, похожие на брошенные избы с заколоченными окнами, навевали думы о грядущих потрясениях, ожидающих этот благословенный край. Тайга трещала и стонала, стряхивала со своих мохнатых плеч мокрый снег и оттого, что не в силах была справиться с ним, еще больше гнулась и металась.
Иннокентий Васильевич первым делом спросил:
—
Привет передал?
—
Передал! Обещался, как цыпушке, головенку открутить. Еще ни разу его таким агрессивным не видел…
Старый охотник хмыкнул в ответ, а Пелагея Захаровна вызывающе рассмеялась.
Подумалось грешным делом: «Неужто она между ними стоит?»
* * *
Первый снег жил недолго, но шугу несло рясно. Струи солнечных лучей ударялись о плывущие по Лене тончайшие пластинки льдинок, они вспыхивали голубоватым пламенем и протяжно пели.
Настоящий снег выпал вечером на Покров. Выпал — рассыпчатый и сухой. Под утро ударил мороз — перехватил в кедровых урочищах шустрые ключи, опушил искристым инеем горбатые морды сохатым, выстудил до звона ленскую тайгу.
Снег и мороз деревня встретила суетой. Чуя близкую волю, всполошились на привязях собаки; ржут сытые кони, покорно ожидая вышины с харчами и боеприпасами. Охотники, возбужденно переговариваясь, готовятся в дальнюю дорогу. Чуть покачиваясь, стоят над сизыми избами белые столбы дыма. В избах пахнет свежим хлебом, дегтем, сыромятью. Скрипят и хлопают двери. Снуют по чуланам озабоченные хозяйки, собирая мужей на соболиный промысел.
Через неделю Мутина опустела. Из двенадцати дворов только в двух остались мужчины: дед Александр и дед Степан — да несколько зверовых собак для охраны деревни. Ушли мужья в тайгу, ушли надолго. Все работы, какие они выполняли по хозяйству, легли на плечи жен. Так ведется из года в год, но никогда не жалуются жены охотников на свою бабью долю. Дремучими зимними вечерами собираются в петровановской избе на посиделки: кто прядет, кто вяжет, кто овечью шерсть теребит. Постукивая на крыльце деревянной щеколдой, топчется на крыльце поземка, просится погреться в избу, где слышится старинная песня — доступный лишь русской душе мотив. Расходятся поздно. Спят чутко: ветер ли ударит веткой рябины в заиндевелое окно, ухнет ли филин за поскотиной — вздрагивают, просыпаются и долго прислушиваются к ночным звукам, затаив в себе до поры стыдливую радость встречи с мужем.
Шумит, шумит зимняя тайга, баюкая на мохнатых лапах тяжелые комья кухты. О чем она шумит — о счастье, о беде?
Выйди в такую ночь на речной бугор и крикни:
— Росси-и-и-я-я-я…
Как мерзлая ветка тальника, эхо переломится где-то в зените и упадет сверкающей звездой в глубокие снега.
ХИТРИНКА
Рассказ
Дымчатой опутаны двуосенок по кличке Герой, выделенный мне Иннокентием Васильевичем, сразу не понравился. Валяется, как пьяный мужик, на охапке сена под забором, хвостом лишний раз не пошевелит. Скормит такой лежебока охотника медведю и глазом не моргнет.
А утром вышел с ружьем в ограду, сам себе не верю. Героя как подменили — танцует на задних лапах, взвизгивает радостно.
Не успел я перейти через поле и нырнуть в лес, Герой голос подал. Чуть позже к нему подпарилась сучонка Ива. Подошел. Лают на сушину. Оглядел — никого. Рябчика спугнули пустобрехи? На всякий случай сделал широкий круг и наткнулся на соболиный след, вел он к сушине. Постучал по ней обухом топора — выскочил из неприметного дупла соболь…
