Чалдоны - Горбунов Анатолий Константинович

ПЕТРОВАНОВЫ

Рассказ

Стоит деревня Мутина на крутом берегу вольной Лены. Семьдесят два двора раньше было! По разным причинам разъехались люди. Остались те, кто не мог расстаться с родной землей, с избой, в которой вырос.

Мутинцы приветливы и гостеприимны. Зайди к любому, попроси помощи — не откажет. Вероятно, человек, взросший в суровых условиях Севера, добрее южанина, ибо без доброты человеческой жить здесь невозможно.

Занимаются мутинцы сегодня преимущественно охотничьим промыслом. От поколения к поколению передаются родовые угодья, тайны древнего ремесла, традиции. В каждом дворе пять-шесть бойких лаек.

Изба потомственного охотника Иннокентия Васильевича Светлолобова устроилась на самом высоком месте, смотрит веселыми окнами на все четыре сторонушки. От восхода до заката прыгают по горнице солнечные зайчики, оттого и характер у хозяина солнечный, а глаза ясные. Тут родился его отец, тут родился он сам, тут родились его дети: Галина, Георгий, Раиса, Владимир, Мира, Лидия, Валентина, Андрей…

Угодья, на которых охотится он с сыновьями, были освоены еще в царское время прадедом Петром, оттого и зовут их Петровановскими, а потомков славного первопроходца — Петровановыми.

Тайга для Иннокентия Васильевича — дом родной! С пятнадцати лет белковать пошел. Горы пушистого золота сдал бывший фронтовик родному государству — и всё оно высшей пробы.

—

В зимовье ночью шибко не уснешь, — делится секретами древнего ремесла Иннокентий Васильевич с молодежью. — Соболя добыть — полдела. Нужно правильно и бездефектно снять драгоценную шкурку, обезжирить, ссадить строго по стандарту. Сушить тоже надо умеючи. Подопреет — ость вылезет, пересохнет — мездра ломается. Вот и приходится караулить, чтобы в срок помять ее и вывернуть…

К родовым угодьям относится по-хозяйски: толково и бережливо. Сколько требуется — возьмет, остальное на расплод оставит. Потому и сопутствует ему охотничье счастье.

—

Жадность — живому погибель, — поучает он сыновей. — Нельзя жить одним днем.

…Этой осенью я приехал в Мутину недели за полторы до отъезда Петровановых в тайгу. Уже пробрасывало шугу по Лене. Продуло насквозь ветрами березник за полем, притоптало по заброшенным еланям золотые гривы некошеных трав.

Иннокентий Васильевич колол в ограде дрова. Завидев меня, всадил топор в пузатую чурку и пошел навстречу. Вместо приветствия сказал с укором:

—

Хоть бы телеграмму отбил, когда приедешь…

На крыльце появилась Пелагея Захаровна:

—

Здравствуй, здравствуй, гармонист! Не зря утром синичка в сени залетала, гостей ворожила. Сейчас самовар поставлю.

Знают они меня с детства. Наведываясь в родную деревню, я всегда останавливаюсь у них.

Сидим за просторным столом и, потешно отражаясь в старинном самоваре, чинно ведем беседу.

Хозяева выкладывают деревенские новости, я — городские.

—

Школу закрыли — на развал деревня пошла, — печалится Иннокентий Васильевич. — Хозяина в стране нет. Вон за рекой третий год трактор ржавеет. Как заглох на сенокосе, так и бросили. Был колхоз, стало зверкопыто. Собираются леспромхоз открыть. Хоть сейчас по тайге поминки справляй.

—

Не горюйте, еще возьмется власть за ум, — подбодрил я старого охотника. — Дай Бог, жизнь наладится.

—

Нет, Тольша, не наладится, — не согласился он. — Выклюнет русские очи жадный ворон. — И поинтересовался: — На Давыдов Мыс опять наметился?

—

Туда.

—

Горело там летом. Зимовье пожар съел. Может, с нами пойдешь?

Я наотрез отказался: для Петровановых охота — заработок, для меня — удовольствие. Зачем путаться, как собачка в ногах?

—

Смотри сам, — обиделся Иннокентий Васильевич. — Если нравится горелые пеньки сшибать, под пихтовой лапкой чай варить… — И, помолчав, посоветовал: — Вот что, Тольша, оставайся-ка ты у нас, бегай из деревни в тайгу. Вечером придешь — печь натоплена, щи горячие на шестке. Рай! Год нонешний неурожайный, кедровые и ягодные корма уродились плохо — белка и соболь у воды будут крутиться: лиственничная шишка и мышь на речных хребтах мало-мальски есть. — От такого мудрого совета отказываться было грех. Я с радостью согласился! — Только аккуратней будь, на шатуна не нарвись. Не нагулял зверь жиру — в берлогу не ляжет. Выделю кобелишку, сучонка-то у тебя трусовата, не смотри, что он на вид неказистый, зато боевой…

Лайки у Петровановых — огонь! По две ночи соболя держат, с медведем на «ты» разговаривают.

Вдруг мое внимание привлек шорох в углу горницы. В кухню прошмыгнул белый зверек.

—

Горностай?!

—

Он самый, с весны прижился, — улыбнулась Пелагея Захаровна. — Молочка полакать побежал, плеснула в плошку.

—

Зачем на охоту ходить, когда пушнина по избе бегает? — пошутил я.

—

Э, парень, эту пушнину трогать грех, — серьезно ответил хозяин на мою шутку. — Поселилась в избе лесная душа — оберегай, иначе слезами умоешься. Никогда не забуду, как тятя меня в детстве за уши оттрепал. Жил у нас горностайка — проворнее кошки мышей ловил. Кур в курятнике не трогал, в чулане не пакостил. Умный чертенок был, понимал — хозяйское добро шевелить нельзя. По огородам бегал, да молодых собак с ума сводил — вот и весь вред от него. Поймал я однажды в силок полярную куропатку, принес домой и посадил в курятник, думал: с петухом подружится, нанесет яиц, деток выпарит и будут у нас на зависть соседям домашние куропатки. Может, и подружилась бы, да горностайка задушил. Повякал я, повякал и решил наказать разбойника. Насторожил за баней плашку на заячью печенку — уж больно горностайка уважал зайчатинку. Сгубил проворку. Хошь верь, хошь не верь, а воротился в ту зиму тятя пустым с охоты. Сушину валил на дрова, сук отломился и угодил по темечку. Еле выкарабкался домой. Ладно, бабушка умела головы править, помер бы. Да… В тайге, Тольша, надо всегда держать ухо востро. Никогда не знаешь, с какой стороны беда вывернет. Молодым еще гнал я проходного соболя, только поздно вечером посадили его собаки на дерево. Добыл, сел на колодину перекурить — ясно, упарился, сколько за день-то отмахал! — хватился, а спичек нет. Выпали где-то из кармана. Ночлег ставить надо, да какой ночлег без костра: уснешь и замерзнешь. Назад идти: темень, хоть глаз выколи. Выбрал я огромадную листвень и давай рубить. Согреюсь, отдохну и снова за топор. Как раз до утра хватило! На обратном пути стрелил белку, бумажный пыж упал на снег и тлеет. Давай себя костерить на все лады. Огонь в патронташе, а я ночь напролет со смертью играл. Захаровна виновата, она мне охотничьи штаны шила…

— Шила, — не стала отпираться та. — На глубокие карманы материи недостало. С товарами в сельпо плохо было. Народ после войны в рогожку одевался.

Пелагея Захаровна — женщина интересная, по-девичьи стройная, на работу жадная. В юности слыла первой певуньей. Не один удалец сох по ее огненным глазам, да отдала она навеки свое ретивое тихому, скромному Кеше.

Суровое счастье выпало на ее долю в жизни. Война, бесхлебица, поставки… Разве все перечислишь, что пришлось испытать этой простой русской женщине? Не разгибаясь, работала в колхозе от зари до зари. Убирала хлеб на полях, ухаживала за телятами, возила сено, ворочала мешки с картошкой. Восьмерых детей воспитала: каждому рубаху постирать — на весь день заделье. Дочерей держала в строгости, с малолетства к труду приучала: «Кто рано встает, тому Бог дает». Добрые жены из них вышли, зятья не жалуются. Сыновьям тоже воли не давала. Выросли, а родительское слово до сих пор для них — закон.

—

Вспомнил, коробок спичек потерял, но моей вине! — Пелагея Захаровна обожгла мужа взглядом, сердито звякнула о блюдце чайной ложкой. — Вспомни лучше, сколько раз обещал мне соболью шапку? Рощу собак, кормлю…