Эфраим Баух - Иск Истории
Но тогда, в молодости, написал он наивное по своей выспренной верности партии стихотворение. Речь шла об его отце, летчике, направившем самолет то ли на вражескую колонну, то ли во вражеский самолет. Когда его извлекли из кабины, мертвой рукой он сжимал партбилет. Но стихотворение завершали две строки, как бы вырвавшиеся из самых сокровенных глубин юношеского сердца, безотносительные ко всему, что говорилось в стихотворении, и запомнившиеся мне на всю жизнь:
…Значит есть что-то выше смерти,
А вот выше совести – нет.
Каждое поколение в любом народе рождает редких, как выпавшие зубья из гребешка, ренегатов. «Бегите из «страны обетованной», – кликушествуют они, – Израиль обречен».
В связи с этим я вспомнил, уже подъезжая к Риму, малозначительный, но весьма поучительный эпизод из его имперской истории.
Умершему императору Веспасиану перед сожжением его тела по традиции тех времен, вкладывают в рот монету – оплату лодочнику Харону, который должен перевезти императора через реку Лету в поля мертвых.
На этой монете торжествующе было отчеканено – «Judaea сapta” – «Иудея уничтожена», стерта с лица земли, из человеческой памяти.
Конечно же, такого редкого по числу и качествам зоологического типа, каким является ренегат, откровение и предупреждение не остановят от бега в Ничто, в позорное исчезновение.
Избиваемый, унижаемый, уничтожаемый «малый народ» спасался бегством. Главным образом, в страну неограниченных возможностей, страну эмигрантов – Америку.
Сыновья и внуки этих жертв, распрямившись, проявили недюжинные способности, заложенные в генах, к наукам.
Им был близок смысл понятия слова «дар», завещанного их праотцами. Это – дарение без ожидания встречного дара, что открывало им иной великий «дар» – дар Божий – проникнуть в сферы духа, в тайны природы и разума, во все то, что составляет богатство человеческого существования, за что отцам их платили лишь черной неблагодарностью и откровенной ненавистью, оборачивающейся массовой резней. Но именно этот дар, – к физике, математике, биологии, экономике, – позволил им раскрыть тайны ядра, гена, высоких технологий. Они привели Америку к достижениям, позволившим ей опередить сегодня мир лет на двадцать – по силе и богатству.А народы, породившие массовых убийц людей, безоружных и безвинных, покрыли себя несмываемым позором. Позор этот «перстами руки человеческой» записан на стене абсолютной справедливости.Над нею можно надсмехаться, глумиться, ей можно отрывать пейсы, ее можно отшвыривать, как щенка, ее можно забивать до смерти.Абсолютная справедливость не угрожает, не мстит, не требует покаяния.Абсолютная справедливость всегда приходит поздно.Но приходит всегда.
Часть вторая
К порогу третьего тысячелетия
Сны о прошлом
Памяти Сергея Сергеевича Аверинцева
Умер Сергей Аверинцев, чье имя, впервые возникшее в моей жизни тридцать три года назад, было подобно глотку воды в иссушающей пустыне. Прочитал прекрасную статью Михаила Гаспарова «Памяти Аверинцева» и подумал: упущена в ней одна из важнейших составляющих творчества гениального нашего современника по имени Аверинцев. И упущение это касается каждого из нас, принадлежащих – желаем мы этого или нет – к некой популяции, называемой «еврейской интеллигенцией» (СССР, России), которая с успехом может стать объектом изучения столь популярной сегодня социальной психологии.
Смерть – мгновение, но это то самое, которое воистину мгновенно восстанавливает всю цепь времени в противовес боли от мысли, что будущее оборвано.
1971 год. Москва. Высшие литературные курсы. На седьмом этаже общежития по улице Добролюбова мы, несколько сокурсников, в достаточной степени доверяющих друг другу, зная, что днем, когда все на занятиях, «критики в штатском» роются в наших письменных столах, передаем по цепочке запрещенную литературу. Трудно представить, но каждый ухитряется за одну ночь прочесть, к примеру, почти слепую машинописную копию, гигантский ворох страниц «Архипелага ГУЛаг» Солженицына или книжицу величиной с ладонь, напечатанную петитом на Западе, – роман «Доктор Живаго».
Вышколенный умением читать между строк, помня слова Толстого о Достоевском, что он «мнителен и самолюбив, как еврей», я все же уязвлен рассуждением Пастернака, вложенным в уста Симы Тунцевой: «Развитие человеческого духа распадается на огромной продолжительности отдельные работы. Они осуществлялись поколениями и следовали одна за другой. Такой работой был «Египет, такой работой была Греция, такой работой было библейское богопознание пророков...»
«Вы, евреи, слишком придирчивы», – говорит мне следующий по цепочке, которому утром, передавая книжицу, высказываю свою обиду. Он, обзываемый «национал-патриотами» на курсе «полужидком» (разузнали, что отец его был евреем), этак спонтанно, на ходу, расширяет формулу Толстого. А говорю я ему примерно следующее: не могу отделаться от мысли, что за обдумыванием и написанием этих слов у Пастернака проявилась – почти по Фрейду и как у Фрейда – скрываемая от себя ущербность галутного еврея. Пастернак последовательно называет «работы» по развитию человеческого духа: Египет, Грецию, библейское богопознание пророков. Но ведь пророки творили раньше эллинов. Придирка с моей стороны? Но сам Пастернак пишет: «следовали одна за другой». Более того, «библейское богопознание (естественно, Бог с маленькой буквы) пророков» ничего не говорит о том, что богопознание это – иудейское. Разве за этим не ощущается попытка скрыть от себя наиболее болезненное, попытка, особенно остро подчеркивающая это болезненное?
Ощутима здесь сильная пристрастность к тому, что мешает «быть» до конца в своем «цельном и любимом», усугубляемая нежелаемой, отвергаемой и мучительной причастностью к этому иному «быть».
Вижу, речь моя, навязанная сокурснику, ему мучительно не по нутру.
Уезжаю на занятия. В эти ранние часы метро и троллейбусы набиты битком. Отмечаю лица. Чем лицо, уставившееся в тебя, равнодушней, тем подозрительней. Мир пахнет потом, предательски кислым запахом страха и бессилия. Стены, коридоры, аудитории пропитаны этим запахом. От пота гниет дерево, ветшают полы и кафедры, за которыми восседают вожди, судьи, преподаватели. Запах разлагающейся плоти – символ общего разложения. Запах несвободы. Одно противоядие от накатывающей тошноты – белостволье переделкинских берез, оберегающее дружеские беседы, в которых мы отводим душу, дорогие имена, незабываемые знакомства. Но стоит напрячься, чтобы отчетливо приблизить чье-то лицо, как возникает старичок, с которым и вовсе случайно познакомился на Тверском бульваре, выйдя однажды со двора дома Герцена, где пребывает Литературный институт. Старик засек мой выход и ловко подвернулся под руку. Болтал он безостановочно, словно бы желая выговориться за всю свою жизнь, просаженную в ГУЛаге: Вечный Арестант – русская альтернатива Вечному Жиду. Наизусть знал книгу Иова: «Бог сказал сатане: сокруши Иова до края, но душу не забирай. Понимаете? Сокрушил Иова, так и душу забирай. Ан нет. Вот откуда невыносимость. Можно и по-другому: душу сокрушить, а дыхание и члены оставить – вот тогда телом и умом овладевает страх. Они, дубленные, хорошо знают предел, до которого человек устоять может. Вот и заполонили все поры жизни люди пота и страха. «Неверность, как быстро текущие ручьи», – говорит Иов. Неверность – вот главная их черта, а ручьи – не вода, ручьи пота и страха. Не живут, а истекают потом».
Увидев, что направляюсь к газетному киоску, старичок тут же исчезает: у него аллергия на печатное слово, которое, по его мнению, сплошная ложь. Сентябрьское солнце семьдесят первого года вместе с опадающими листьями мягко прикасается к лицу. И сам не могу понять, чего это меня потянуло к киоску. Газеты иногда наискось прочитываю тут же, на Тверском: под стеклом на стендах они выстроились вдоль бульвара. Замечаю на прилавке сиротливо лежащий сбоку серенький августовский номер журнала «Вопросы литературы». Нехотя беру в руки и сразу же открываю на сороковой странице. Рубрика «Проблемы теории». С.Аверинцев. «Греческая литература и ближневосточная словесность (два творческих принципа)».
Перелистываю. Руки начинают дрожать. Первая же наугад вычитанная фраза – ответ неизвестного еще мне автора по имени Аверинцев (слова «вера, верность» просвечивают в нем) на мои утренние ламентации после всенощной над «Доктором Живаго»:
«...Пуповина, соединявшая Грецию с породившим ее миром средиземноморского Востока, была окончательно перерезана, в сущности, лишь греко-персидскими войнами, а войны Александра Великого снова воссоединили оба мира... До У-1У веков она училась у Востока; после этих полуторасот лет ей самой можно было стать наставницей и для Востока, и для Рима – и для нас».
На миг оторвавшись от строк, вижу себя в боковом стекле киоска: волосы взъерошены, глаза блуждают. Я весь внутренне взъерошен. Я подобен петуху, нашедшему жемчужное зерно. Я поглядываю на киоскера с затаенным испугом: дурацкая мысль не отпускает – продаст ли он мне эту скрепленную дешевым клеем книжицу, которую между собой мы презрительно называем «Вопли»? Если нет (на ходу свыкаюсь с таким поворотом дел), я тут же, прислонившись к киоску, перепишу эти 28 страничек статьи (успел сосчитать). Ну, чем не бальзам – продолжение чтения: «Сквозь контраст между ближневосточным и эллинским типом человека проглядывает важное сходство, и состоит оно в особой предрасположенности к «школьным» восторгам умствования, к тому, чтобы видеть в «учении» ценность превыше всех ценностей».
