Борис Изюмский - Дальние снега
Погашать ее здесь будут не за счет шахских сокровищ и застежек Аббаса-Мирзы. Сборщики налогов станут палками выбивать деньги из народа, и земледельцы, ремесленники увидят в нем насильника, отнимающего у них последнее. Сахтир — жестокое сердце…
Но как иначе может поступить полномочный министр? Так устроена жизнь, разве редко нам приходится делать не то, что хотелось бы? Едва ли великий Сервантес ликовал, когда король Филипп милостиво пожаловал его должностью сборщика недоимок. Но, приняв должность, нес службу исправно.
Так вправе ли потомки презирать за это создателя «Дон Кихота»?
И посланник Грибоедов не может уклониться от строжайших государевых инструкций: в вопросе контрибуции не давать персам никаких поблажек! Ради интересов престола и отечества…
Значит, статский советник Грибоедов, исполняй свой долг!
Грибоедов твердо и настойчиво добивался выполнения договора, не угрожал, не повышал голоса, и Аббас-Мирза, убеждаясь в тщетности усилий, грустнел, смирялся или делал вид, что смирился, старательно потягивал кальян из наргиле, и на смуглом, несколько женственном лице с яркими губами можно было прочитать обиду, недовольство, вынужденную покорность.
Желание подчеркнуть перед Аббасом-Мирзой могущество России подсказало дипломату, что известие о взятии у турок Варны надо преподнести как можно торжественнее. Впервые на персидской земле зазвонили колокола. Потом пошла пушечная пальба. Аббасу-Мирзе осталось только пригласить русских к себе на званый обед с фейерверком в честь победы их оружия.
…Однако время было отправляться к «тени божьей на земле» — шаху, в Тегеран, чтобы далее не затягивать мучительную процедуру взыскания долга. Хотя ему ясно было, что делать это круто нельзя, если хочешь в войне с турками сохранить за Персией нейтралитет.
Да пора и представиться шаху, вручить ему верительные грамоты, подарки русского императора — хрустальные канделябры, посуду из яшмы.
Непостижимо долго шли они сюда, но злая ли чья-то воля ставила посланника и этой медлительностью в затруднительное положение?
Британский посланник в Иране полковник Джои Макдональд любезно предложил поселиться Нине у него, в тавризском посольстве: «Моя жена Амалия позаботится о вашей супруге в нынешнем ее положении».
Возможно, этим шагом Макдональд хотел убедить Грибоедова и всех остальных, что умеет отделить служебное противостояние от личных симпатий. А может быть, дать почувствовать окружающим, что в Иране русские в безопасности только под эгидой Англии?
Грибоедов поблагодарил за внимание. Супруги Семино уехали в Тегеран, и пригляд Амалии был желателен.
* * *Тавризское утро открыл пронзительный крик, но не продавца мацони, а муэдзина. С высоты минарета он призывал к молитве — азану:
— Ашхеду энло элога эль алла!
Ашхеду анна Мухаммед — ан ресуль алла!
(Исповедую, что нет бога, кроме тебя, боже!
Исповедую, что Мухаммед — пророк божий!)
Слова молитвы, как эхо, подхватили десятки голосов с других минаретов.
Но Нина проснулась даже не от этого чужого, незнакомого крика, а от невыносимой мысли: Александра нет с ней, он уехал. И потянутся томительные, бессмысленные дни, бесконечно удлиненные сознанием, что он где-то там, в опасности, а она ничем не может ему помочь.
Скоро пошли Маквала и Дареджан. Как ни просила Талала, чтобы ей разрешили быть и в Персии при Нине, Александр Гарсеванович распорядился по-иному: ее вернул к Соломэ, а с Ниной отправил Дареджан — женщину, много моложе Талалы.
— Чудеса, госпожа! — воскликнула Маквала. Она, переодевшись и набросив чадру, побывала на тавризском базаре и теперь делилась впечатлениями. — Возле лавок у них колокольчики. Как зазвенят, значит, подходи — чай, плов готовы! Котлеты зеленые — куфте называют… И все алалакают. А нищих! С колодами на шее и на ногах. Это их выпускают на время — милостыню просить… Многие с выколотыми глазами, с отрезанными носами, вместо них — кожаные приклеены… А то еще через оставшийся от носа хрящик продергивают нитку из козьей шерсти… вдевают се в иглу и взнуздывают — водят так человека по базару, мучают…
— Ты не придумываешь?! — вскрикнула Нина.
— Лопни мои глаза!
Но увидев, как перепугал рассказ госпожу, Маквала перевела разговор на иное:
— У них новый год начинается девятого марта, когда бык земной шар с одного рога на другой перебрасывает.
— Ты скажи, как у них дни называются? — попросила Дареджан.
— Душамба, сешамба, чершамба, — начала скороговоркой Маквала, — пханшамба, джума, шамби, ихшамба. — При последнем названии — воскресенья — девушка лихо хлопнула ладонью о ладонь и даже притопнула ногой, победно оглядев Нину и Дареджан: — А всадник — вот смехота! — прежде чем сесть на коня, на его шее пальцем молитву пишет…
Маквала перевела дыхание:
— Я сегодня новые слова узнала. Соловей, например, — бюль-бюль. А имена — Бабе, Шукуэс, Нисса… Красиво! Над евреями знаешь как здесь издеваются? Мальчишки на улице увидят еврея — камни бросают, кричат: «Джеуд!» Никогда такого не видела у нас! А так, вообще, народ не злой…
Часов в десять утра за окном раздался нечеловеческий крик:
— Я хакк![31]
Казалось, кого-то резали, и он захлебывался в крови.
Маквала, исчезнув, вскоре вернулась с сообщением: возле их дома поставил свою палатку длинноволосый странствующий дервиш. Он намазал тело «священной грязью» и вот кричит… Казак, что стоит на посту, не знает, гнать или нет.
Нина незаметно глянула из окна. Вдали высились серая мечеть, шпиль минарета с полумесяцем. Бородатый дядя Федя стоял у крыльца как вкопанный, не глядел на крикуна. На дервише — высокая войлочная шапка, к поясу прикреплен деревянный сосуд. На изможденном полуобнаженном теле — замызганная шкура какого-то животного. Потрясая деревянным сосудом, дервиш кричал, надувая синие жилы тощей шеи:
— Я хакк!
И снова, и снова. Потом достал буйволиный рог и затрубил в него изо всех сил.
Казак усмешливо повел в его сторону глаза и опять невозмутимо застыл.
— Чего он хочет? — с недоумением спросила Нина Маквалу.
— Просит подаяния, — сердито объяснила девушка.
Рог трубил без передышки, слушать его становилось невыносимо.
— Умоляю тебя, вынеси этому несчастному что-нибудь, — попросила Нина.
— Несчастный?! — вскипела Маквала. — Нечего сказать — несчастный! — но, прихватив кусок мяса и пирога, ушла.
Скоро дервиш перестал дуть в рог, начал выкрикивать какие-то непонятные слова. Грузинки не знали, что они означают: «Да будут счастливы шаги ваши! Да не уменьшится тень ваша!»
Дервиш собрал свою палатку, добычу и скрылся.
В коридоре испуганно завизжала Маквала.
— Что такое? — бросилась к ней Нина.
— Черный клоп! — возбужденно кричала девушка, указывая на пятно от раздавленного клопа. — Они ядовитые! Мне соседка сказала: здесь и скорпионов полно! Обещала дать масло, настоенное на скорпионах. Если укусит, — надо натереться маслом… Еще один клоп! — хлопнула она туфлей по стене. — Я пойду казака позову.
— Ну что ты, справимся и сами, — не разрешила Нина.
— Жаль, Мити нет, — сказала Маквала.
Прежде, до отъезда в Персию, если Митя Каймаков стоял на посту, а мимо пробегала Маквала, он непременно озорно подмигивал. Она же нет-нет да высовывала в ответ язык.
Никто из них не обижался на такое проявление внимания. Наоборот, Маквала призналась как-то Нине, что этот Мьикула с синими глазами и широченным носом ей нравится.
— Если б не Тамаз, я бы показывала ему язык чаще…
Нина улыбнулась:
— Лучше выучись их речи…
— Уй! — независимо воскликнула Маквала. — Пусть он учится говорить по-нашему!
А Митя и впрямь, когда был здесь, решил подучиться этому мудреному языку, и помогать ему взялся конюх Жанго, немного знавший русский.
— Как будет, батоно Жанго, — почтительно спрашивал Каймаков — «Приезжайте к нам на Дон»?
Батоно Жанго — верткий, быстроглазый — переводил, а Митя еще усерднее допытывался:
— Как будет: «У меня сестренка — ну чисто твой патрет»?
Резкий звук рожка возвестил, что солнце зашло.
Опустели тавризские улицы, заперли двери во всех домах. У ворот и на площади зачадили факелы и плошки.
Очень яркие крупные звезды, наверно, схожие с алмазами в сокровищнице шаха, мерцали на высоком небе.
«На них сейчас, может быть, и Сандр смотрит. Когда теперь увижу его?»
Маквала, желая отвлечь Нину от печальных мыслей, увидев в окне молодой месяц, проворно достала монету, протяжно пискнула:
— Цру-пуни! — будто приманивая ястреба. Подпрыгнув, показала монету месяцу, серьезно сообщила: — Теперь у нас много денег будет!
