Борис Изюмский - Дальние снега
Нина шутливо запротестовала:
— Довольно, довольно! А какой гарем у Фетх-Али-шаха? — Веселые огоньки мягко засветились в ее глазах.
— Пустяки при его семидесяти годах! Не больше восьмисот жен. У главной, Таджи Доулат, титул «Услада государства».
— Восемьсот?! — поразилась Нина.
— Знаешь, какие сладостные стихи посвящает блудодей Таджи: «Локоны твои — эмблема райских цветов… Твой взор предвещает бессмертие старцам и юношам. О прелесть моя! Возьми мою душу, только дай мне поцелуй!»
Нина невольно рассмеялась. Александр Сергеевич привлек ее к себе:
— Возьми мою душу. Ты мой гарем!
Нина с милым лукавством спросила:
— А какой у меня титул?
— Все тот же — мадонна Мурильо. А по-местному — «Утеха очей». Знаешь, как буду теперь я разговаривать с тобой?
— Как?
Александр Сергеевич сел на ковер, поджав под себя ноги, молитвенно сложил ладони перед лбом:
— О моя полная луна совершенства! О мой виноградник постоянства!
Посмотрел пытливо из-за ладоней.
Нина, принимая игру, величественно склонила голову, разрешая продолжать.
— Да принесут тебе дни сияние неба благополучия, и да обойдут тебя знойные вихри печали…
— Да обойдут! — серьезно повторила Нина.
— Да распространится мускусное благоухание сада любви…
— Да распространится… — как эхо, согласилась Нина.
Он вскочил на ноги, поднял Нину с тахты, стал целовать, приговаривая:
— И да будут дни искренности вечны, вечны, вечны!
Они легко и быстро сдружились с соседями — французским капитаном Жюлем Семино и его женой Антуанеттой. Капитан — высокий, совершенно седой, хотя ему было немногим более тридцати лет, — нес службу инструктора-артиллериста в войсках принца Аббаса-Мирзы.
Супруги Семино явились к Грибоедовым с визитом на третий день их появления в Тавризе.
Чувствовалось, что Жюль влюблен в свою жену, как и в день свадьбы, хотя, по их словам, с того дня прошло уже лет десять.
Их веселость, прямодушие очень располагали, и Грибоедовы зачастили в гости к Семино. С ними можно было не дипломатничать, отпустить те внутренние вожжи, которые до предела натягивались во дворце Аббаса-Мирзы или при встречах с английскими представителями.
И Нина с Антуанеттой легко нашли общий язык.
Это была маленькая блондинка с круглыми синими глазами в пушистых ресницах, с ямочками на свежих щеках. Она охотно рассказывала о парижских модах, о своей коллекции акварелей, показывала Нине наряды и поражалась, что жена посла так непритязательна в одежде.
— Так нельзя, ma foi![29] Так нельзя! — все повторяла Антуанетта.
Когда они после своей беседы возвратились к мужчинам, Антуанетта воскликнула:
— Ты знаешь, Жюль, видно неспроста наш престарелый аббат Иосиф Делапорт, побывав в Тифлисе, высказал предположение, что именно удивительная красота грузинских женщин остерегла Магомета прийти в этот город…
Семино смеющимися глазами посмотрел на Нину, почтительно склонил голову:
— Делапорт был прав!
Нина покраснела от удовольствия, Антуанетта же шутливо погрозила мужу пальцем:
— Капитан, Тифлиса вам не видать, как своих ушей!
Грибоедовы засиделись допоздна. Живая беседа их становилась все откровеннее.
В маленькой комнате Семино пахло шафраном и какими-то тонкими духами, было по-особому уютно.
…К каждому, даже самому сдержанному и замкнутому, человеку приходят часы, когда ему необходимо, хотя бы ненадолго, освободиться от замкнутости, говорить раскованно и задушевно.
Почти десятилетняя дипломатическая служба приучила Грибоедова и смолчать, где готов бы взорваться, и ответить улыбкой себе на уме, когда, подстерегая, ждут неосторожного слова.
Только в последние месяцы, с Ниной, он был предельно открыт и от этого чувствовал большое облегчение: успокоительно расслаблялись напряженные нервы. Бесхитростная французская чета вызывала в Грибоедове ответную доверчивость, желание провести по-домашнему вечер на островке, омываемом трудным и опасным морем.
— Мой отец — якобинец — погиб под Смоленском в августе 1812 года, — вспоминал Жюль, и его карие глаза стали печальными.
— Простите бестактный вопрос: но почему он служил в армии императора?
— Считал, что служит Франции… Человек республиканских идеалов, он добровольцем пошел в Рейнскую армию… Был искренний сторонник взглядов Руссо… Отец верил, что революция установит народную власть, как это было в Древней Греции… Но после термидора, брюмера решил, что Франция еще не готова к таким преобразованиям. И, боясь победы ненавистных Бурбонов, их тирании, счел за лучшее продолжать службу в армии Наполеона… — Жюль надолго умолк, и потом вдруг сказал: — Вероятно, я и сам неправильно избрал профессию: мне хотелось быть натуралистом…
— Ты еще будешь им, — нежно пригладила волосы мужа Антуанетта.
— Должность избирает нас, — подтвердил Грибоедов.
«Он тоскует по свободе поэта, — подумала Нина, — но я приложу все старания… Мы поселимся в Цинандали… Он закончит свои драмы, поэмы… И Крушвили не будет в обиде…»
Капитан становился все симпатичнее Грибоедову. Доверчиво поглядев на Жюля, Александр Сергеевич сказал:
— Я далеко не во всем могу согласиться с идеалами вашего отца. Но понять его в силах…
Жюль стремительно и благодарно пожал руку Грибоедову, потом, словно натолкнувшись на невыносимую мысль, воскликнул с болью.
— К сожалению, не все способны хотя бы понять их… У вас до сих пор продают и покупают людей!
Грибоедов вспомнил саклю Крушвили, жалкие хаты крепостных матери и не нашел ответа.
Жюль смотрел с недоуменным осуждением.
— Возвратили под палку господина даже тех, кто спас Россию от тиранства!..
Что мог возразить Грибоедов, когда злодейство знатных негодяев было ненавистно и ему. Что мог возразить он, иная мерзости российской жизни с ее надсмотрщиками на барщине, объявлениями в газете о продаже людей, двадцатипятилетней каторгой — шпицрутеновской солдатской службой?
Грибоедов нервным движением забросил волосы назад. Нина уже знала — это он волнуется.
— В России немало людей, кому нестерпимо рабство, — сказала она, словно спеша на помощь мужу.
Грибоедов посмотрел на нее с благодарностью.
Принц Аббас-Мирза, носивший титул «Опора государства», во время приемов Грибоедова был сама любезность и внимательность, хотя Александра Сергеевича не оставляла мысль, что именно этот стройный, сладкоголосый человек с живыми глазами подсылал убийцу к Ермолову, выдавал по пять туманов[30] за каждую отрубленную русскую голову, доставляемую ему.
Этот принц принимал от своих воинов клятву: «Убивать стариков и младенцев, брать в плен женщин. Если же нарушу обет — пусть преследует меня злая судьба, презирает жена и не принимает в шатер». Помнил Грибоедов и то, как Аббас-Мирза приказал нарядить в женское платье начальника Елисаветполя — Назар-Али-хана, — бежавшего из крепости, намазать ему бороду кислым молоком, посадить на ишака лицом к хвосту.
Как это не вязалось со сладкогласием принца, с леденцами, которые любил он посасывать. Да, в Аббасе-Мирзе поразительно уживались повадки лисы и тигра.
Принц обычно принимал Грибоедова в огромном зале с окнами во всю стену, с гранеными зеркалами, с полом, уставленным подарками — сервизами. Между ними оставались лишь узкие проходы к трону.
Игра разноцветных стекол, рамы затейливой резьбы, изображения цветов и птиц на стенах, румяные яблоки, плавающие в бассейне из желтовато-коричневого мрамора, — все это выглядело яркой декорацией, бутафорией, придавало их беседам словно бы несерьезность. Конечно, были и кальян, и кофе, и вазы китайского фарфора, и фруктовые, пирамиды, и неизменный щербет, и еще более неизменная витиеватость речи принца, явно мнящего себя новоявленным Александром Македонским.
— Рад давно желанному свиданию, как истомившаяся роза — первым лучам весеннего солнца…
Это звучало весьма «щербетно», и в то же время переговоры с Аббасом-Мирзой очень утомляли. Человек минутного настроения, неискренний, вспыльчивый, он сегодня начисто отвергал все, с чем соглашался вчера: то превозносил Персию как «средоточие вселенной», то оплакивал ее гибель и позор, выкрикивая «О аллах-керим, аллах-акбар!», легко переходил от наигранно-дружеского тона к истеричному. Картинно срывал с себя бриллиантовые застежки кафтана, показывая готовность платить контрибуцию белому падишаху, и здесь же выклянчивал скидку. Сначала пытался уменьшить сумму на 200 тысяч туманов, затем на 100 тысяч, на 50 тысяч…
Александр Сергеевич прекрасно понимал всю сложность нынешней своей роли: выжимать контрибуцию из нищей страны.
