Афанасий Коптелов - Великое кочевье
Он подошел к зыбке и взглянул на крошечное лицо ребенка, окутанное овчинами. На мягких щеках сына светились капли масла. Отметив крутые брови, выдающиеся скулы и крепкие челюсти, Токушев подумал, что сын похож на него, как луна, отраженная в спокойном озере, — на настоящую. Улыбка не сходила с губ отца. Он приподнял зыбку и сказал:
— Расти скорее. Пионером будешь!
Ребенок, потеряв сало, проснулся и заплакал. Отец взял сына и положил к груди Карамчи. Веки матери тихо приоткрылись. Борлай заметил, что вокруг глаз жены легли тени, лицо пожелтело, но выражало глубокое удовлетворение, а в легком взгляде — благодарность за теплое отношение мужа. «Мне теперь надо отдохнуть», — говорили ее глаза.
Утренние лучи солнца осветили лиственничную кору у дымового отверстия. Борлай добавил дров в костер. Потом достал с полки чайник и стал кипятить чай. Когда чай вскипел, он налил жене в новую чашку и поставил на кровать, разыскал сметану и курут. Карамчи осторожно приподнялась. Борлаю хотелось говорить, но он не находил слов и только улыбался. Карамчи видела его радость и отвечала ему слабой, но полной душевной теплоты улыбкой.
Первым гостем оказался Тюхтень. С порога он спросил:
— Почему сегодня долго не звонишь? Разве не собираешься на покос?
Борлай попросил старика:
— Ты сегодня позвони… Собери всех.
Тюхтень посмотрел на зыбку и прошел вперед, на почетное место. Он понял, что ребенку еще не дано имя, и в ожидании угощения облизал губы.
Борлай, подавая гостю полную чашку араки, сказал:
— Зверь должен быть с шерстью, человек должен быть с именем.
Мать новорожденного следила за всеми движениями мужчин. Она едва сдержала сильное желание попросить старика дать ребенку скверное имя.[26] Теперь все идет иначе. Может, старухи зря говорили, что дети с плохими именами обладают большим счастьем и долголетием? Может, теперь счастье породнилось с хорошими именами? Пусть называют как хотят.
Приняв чашку из рук Токушева, Тюхтень поднял ее над костром и торжественно объявил:
— Анчи![27]
Борлай повернулся к кровати и повторил:
— Анчи!
Старик выпил араку, облизал губы и, по старому алтайскому обычаю, обращаясь к ребенку, произнес:
Стойбище твое
Пусть утвердится на берегу быстрой реки,
Жизнь твоя
Пусть течет у огней, богатых углями.
Будь сильным, как горная река.
Пятерым не давайся, шестерых побеждай!
Хозяин поднес Тюхтеню вторую чашку араки. Старик выпил с прежней жадностью и, глядя на отца новорожденного, спел:
Пусть шубу его оближет скот!
Пусть подол одежды его обтопчут дети!
Пусть живет он, подобно лиственнице, столетья!
Пусть белоснежные зубы его никогда
Не почернеют!
Тюхтень ждал, что ему подадут еще, но хозяин взял седло и пошел из аила. Старик вышел вслед за ним и направился к коновязи, где висел старый чайник.
Борлай поехал в Агаш. Он спешил записать сына в книгу, спешил купить самого лучшего сатина мальчику на рубашку и шелковых ниток на кисть к новой шапке Карамчи.
5Тюхтень долго бил палкой по старому чайнику. Мужчины приподымали двери аилов, чтобы посмотреть, кто звонит, и снова садились к очагам курить трубки, пить араку. Пришлось старику обойти селение. Везде его встречали вопросами:
— А где Борлай? Уехал? Хорошо. И мы отдохнем сегодня!
— Сказал, чтоб мы собрали всех на покос. Поедем, — настаивал Тюхтень.
В одном аиле ему ответили:
— Он будет ездить подарки бабе покупать, а мы — косить? Не согласны.
Бабинас, собираясь в соседнее урочище араковать, отмахнулся:
— Успеем накосить. Лето еще все впереди.
Байрым в этот день был занят в сельсовете. Чумар — в потребобществе. Из коммунистов на сенокос поехали только Сенюш и Айдаш.
Они косили до полудня, а потом Утишка принялся ворчать, перечисляя всех отсутствующих:
— Работать их нет, а сено делить все придут.
— Добром не разделить, — вздыхал Тюхтень.
— Будем записывать, кто сколько дней косил, — предложил Сенюш.
— Записывай, коли охота. Но не забудь, что человек человеку рознь; я в полдня выкошу больше, чем Тюхтень в пять дней.
— Какое же это будет товарищество, если считать, кто сколько сделал? — скрипел Тюхтень. — В товариществе все друг другу помогают: каждый работает столько, сколько у него силы, а делить — поровну.
— Нет, считать нужно, — поддержал Сенюша Айдаш.
— Ты считай, а нам пора отдохнуть, — заявил Утишка и направился домой.
Возвращаясь из Агаша, Борлай заехал на покос, но косцов не застал. Он прошел по всему лугу. Сено под ногами шумело. Перевернул валок. Снизу — такое же сухое, как и сверху.
— Пора стога делать.
Бросив лошадь нерасседланной у своего аила, он пошел к Сенюшу, разбудил его:
— Почему не на покосе?
— Отдыхают люди, — объяснил Сенюш. — Говорят, что сено косить можно осенью, а сейчас пора араковать.
Борлай и сам был не прочь поараковать дней пяток. Освободился бы от заботы. Ездил бы от аила к аилу да распевал песни. И везде его угощали бы теплой аракой. Но сенокос нельзя бросить. Государство землю отдало товариществу, доверило, и это доверие надо оправдать, иначе опять жизнь повернет на старую тропу, опять зависимость от Сапога, бедность, полуголодное прозябание. А что скажут в аймачном комитете партии, если покос останется неубранным? И Борлай позвал Сенюша:
— Пойдем собирать народ!
6Борлаю хотелось в этом же году видеть луг изменившимся: вместо толгоков — копны, вместо лиственниц с сеном — стройные стога, как на покосах агашских крестьян. Он решил, что надо срубить на лугу лиственницы: пни красноречиво скажут, что нет возврата к старому. Ему казалось, что это еще ярче подчеркнет разницу между прежним владельцем луга и товариществом.
Утишка втыкал березовые вилы-троерожки в сухое сено и, прижимая правой ногой заостренный черенок к земле, поднимал огромный пласт. Рога вил не были погнуты, и потому часто пласты вываливались. Сухое сено падало на потные плечи, щекотало голую спину и проникало за кожаные штаны. Утишка ругался, утирал ладонью пот и еще глубже запускал вилы в копны сена.
Борлай принимал сено голыми руками и разбрасывал по стогу, натаптывая середину, выкладывая края. Сверху был виден весь луг. Вблизи от стога две женщины гребли сено одними граблями, сделанными из сырой березы. Навстречу им другие женщины такими же тяжелыми и большими граблями катили клубок сена. Дальше работало еще несколько пар. Помня наказ Борлая грести чище, женщины нажимали на грабли, — сырые зубья не выдерживали и часто ломались. Когда оставалось два-три зуба, женщины кричали Айдашу: «Чини!» Ремонт граблей стал его постоянным занятием в первый же день сеноуборки. К светло-зеленым валам подъезжал мальчик на коне; к седлу были прикреплены арканы, за арканами волочились во всем своем летнем наряде березки, на которые мужчины вилами накладывали сено. Когда на волокушах вырастала большая копна, они арканами привязывали ее к комлям березок, и мальчик ехал к стогу.
В конце луга сено складывали в копны. Еще дальше лежали зеленые валки, а возле самого леса густая трава кланялась косцам. Люди ли все это сделали?!
«Похоже, что вихрь налетел на луг, сырую траву повалил, а сухую собрал в копны. Вот как быстро идет работа! А если бы поделили луг на участки, простояла бы трава до снега и ни у кого не было бы ни одного стога сена».
Задумавшись, Токушев не успел подхватить пласт.
— Не роняй! — крикнул Утишка. — Не спи на стогу!
— Ты сам не спи. Подавай быстрее.
Начав вершить стог, Борлай натоптал сено в середину и вскоре почувствовал себя как бы на высокой болотной кочке: повернешься неосторожно — свалишься. Он попросил палку и, опираясь на нее, продолжал одной рукой принимать клочки сена, чтобы сделать стог острым, неуязвимым для осенних дождей.
Когда он крикнул: «Довольно!», Утишка, обходя вокруг стога, подал ему одну за другой четыре березки.
Борлай связал их вершинками.
— Один стог сметали! К вечеру второй сделаем.
Он ощущал в себе такую же безграничную радость, как в детстве, когда в первый раз поднялся на вершину голой сопки и с высоты ее увидел всю долину.
Но мало стог сметать — надо с него спуститься. Оказалось, что это не так-то просто. На какую бы сторону Борлай ни пытался опустить ногу, верхушка стога гнулась, как тонкая березка под ветром. Опереться было не на что. Борлай лег на спину и покатился, утопая в сене. Огромные пласты упали на землю раньше, чем он. Свалившаяся верхушка придавила его, как большая копна.
Айдаш бежал к стогу и кричал:
