Родион Феденёв - Де Рибас
В мае, после нашумевшего пожара на Садовой, когда там сгорел рынок, лейб-гвардии поручик Алексей Бобринский вместе с тремя выпускниками Шляхетского корпуса, профессором Озерцковским, полковником Бушуевым и слугами уезжал в Москву. Накануне, обливаясь слезами, он простился с матерью. У дома Бецкого стояли три экипажа. Забыв об обидах, Алексей целовался с Настей. Когда Рибас обнял поручика, то вдруг ощутил, что это прощание надолго, если не навсегда, и пожалел, что не уезжает с ним: как бы там ни было, но за эти годы Бобринский стал частью его жизни и частью не малой.
Алексей уезжал, лишившись сразу двух отцов. Отец названный – Григорий Шкурин, тот самый, что споспешествовал скрыть рождение сына императрицы, умер. А истинный отец – Григорий Орлов сошел с ума. Его братья, чье богатство оценивалось в семнадцать миллионов и в сотню тысяч крепостных, увезли его от петербургских пересудов в Москву.
Рибас помог Насте переехать с детьми в Царское село. Бецкий был занят хлопотами по изготовлению памятных медалей к двадцатилетию восшествия Екатерины на престол, к долгожданному открытию памятника Петру Великому и к юбилею коронации императрицы. Праздники грянули со всей российской роскошью и размахом. Рибас написал о них Бобринскому, но ответа не получил.
Фейерверки, балы, гулянья, зажаренный бык на деревянной горе, осаждаемый чернью, фонтаны с вином, повышения в чинах, щедрые награды – все это было знакомо. Но в юбилейные дни императорские милости не коснулись его, о чем Настя не преминула сказать:
– Если бы ты поехал с Алексеем, в Москве тебя настигло бы известие о производстве в бригадиры.
Но медаль Рибас все-таки получил, когда по Исакиевскому мосту вместе с кадетами перешел Неву и остановился на площади, где предстояло торжественное открытие монумента. С двух часов пополудни сюда стекались войска. Августовский день был пасмурен, с Невы тянуло туманом. Со свитой прибыл Потемкин. Его офицеры выстраивали преображенцев у спеленутой белым полотном статуи. Кадетские офицеры томились от вынужденного безделья и выспрашивали у осведомленного Рибаса:
– Во сколько же обошелся памятник?
– Он стоил императрице более, чем четыреста тысяч, – отвечал Рибас, припоминая, что накануне Бецкий сокрушался, что один Фальконе получил за памятник около ста тысяч.
– А где же скульптор?
Фальконе, к радости Бецкого, уехал из Петербурга четыре года назад. К радости – потому что Ивану Ивановичу весьма не нравилась работа скульптора. Фальконе хотел простоты, Бецкий – аллегории, ссылаясь на то, что Петр предпочитал аллегорические композиции. На площадь вышли измайловский, бомбардирский, второй артиллерийский полки. В рядах последнего Рибас увидел Эммануила. Брат не был у него все лето. Очевидно, и ему стало известно об отношениях полковника и Давиа.
Наконец, пятнадцатитысячное войско замерло после команды фельдмаршала Голицына. В четвертом часу на дивной лошади явился полковник преображенцев – Екатерина. Тотчас хлопнула ракета, покровы с памятника спали – и словно из недр лахтского гром-камня вырвался, вознесся над площадью Великий Петр. Войска склонили знамена, все замерло, а из тумана, словно по знаку свыше, блеснул солнечный луч, встреченный криками «ура», подъемом флагов на судах по Неве и пальбой пушек Адмиралтейства и Петровской крепости.
Скульптура в тысячу сто пудов казалась легкой, парящей. Фальконе одел Петра в «свою» одежду. На императоре было подобие русской рубахи, а с плеч ниспадала складками ткань-драпировка. Бецкий гневался, когда впервые увидел эти «одеяния», но сумел отстоять лишь римские сандали на ногах Петра. Изваяние головы императора, трижды отвергаемое Бецким и Екатериной, исполненное по эскизу Калло, теперь уверенно и гордо держалось на плечах Петровых. Калло избрали в Академию, и первая женщина-академик получила десять тысяч ливров пожизненной пенсии. Конечно, всем припоминался пожар в мастерской Фальконе, когда металл вырвался из формы, а подручный Хайлов спас скульптуру. Бецкий тогда кричал: «Боги не хотят этого мерзкого изваяния!»
А теперь Иван Иванович торжественно преподнес Екатерине с десяток самых различных медалей в честь открытия монумента. Императрица в свою очередь одарила компаньона золотой медалью, отчеканенной по ее собственному заказу. Распорядители торжества стали разносить серебряные медали офицерам и жетоны рядовым. При этом вышла заминка. Девяностовосьмилетний моряк Матвей Дерезин, который вступил в службу Петру еще в 1715 году, получив от Екатерины золотую медаль, хотел как-то приспособить ее к своему капитан-командорскому кафтану. Но ни булавок, ни винтов для этого на медали не было. Матвей уронил награду, недоумевал:
– Как же сие отличие на ленте носить?
– На атласной подушечке медаль держат, – ответил Бецкий.
– Да неужто теперь и подушечки к груди прикладывают? – изумился сподвижник Петров.
На одной стороне серебряной медали, врученной Рибасу, была изображена августейшая соорудительница памятника. На другой – сам монумент, по случаю открытия которого издали манифест, прекращающий все десятилетние тяжбы, освобождались должники, проведшие в тюрьмах пять лет, прощались государственные растраты до шестисот рублей.
У графа Миниха говорили об аресте приближенного к Павлу влиятельного Бибикова, а потом Фонвизин читал свою комедию «Недоросль». Больше всех смеялась Настя. Бецкий комедию не одобрил:
– Вы, Денис Иванович, в финале должны были представить вашего недоросля в кадетском корпусе, где он и географию познал, и языкам выучился. Вот это была бы правда. А так только зубоскалите и на наши раны соль сыпете.
Рибасу комедия понравилась, за исключением аллегорических фамилий персонажей. С отъездом Алексея Бобринского он редко бывал во дворце, волна сплетен, вымыслов, выдумок о полковнике поднялась высоко. Стоило ему отчитать родителя, пытающегося умыкнуть сына-недоросля из корпуса, как отовсюду слышались жалобы, что Рибас притесняет русских, а угодлив лишь с иностранцами. Стоило похвалить на учениях действительно способного дальнего родственника Потемкина или Олсуфьева, как злые языки начинали судачить, что он в лепешку готов разбиться ради сильных мира сего. Стоило заплатить карточный долг Алексея, как поползли слухи, что именно он, Рибас, дает кадетам в долг и берет большие проценты. Надо было на что-то решаться, а не ждать отставки. Но подать прошение о переводе в армию он не успел – последовал вызов в Зимний дворец.
10. По следам Павла Петровича
1782–1783
Почти до самой польской границы Рибас ехал, как курьер, ибо только так представлялось возможным избежать тягостных задержек с лошадьми на станциях. А к почмейстерам Варшавы и Вены он запасся рекомендательными письмами. Это почиталось за обыкновение и не могло вызвать подозрений.
Собственно, всю неделю после вызова к императрице он занимался собиранием рекомендательных писем от разных лиц для поездки заграницу. А теперь, уже подъезжая к Варшаве, он вспоминал встречу с Екатериной и в который раз изумлялся неожиданным поворотам в судьбе. Он отправился в Зимний, ясно сознавая, что его ждут великие неприятности; но вот странность: все вышло наоборот! Екатерина приняла его в бриллиантовой, где стояли застекленные шкафы с драгоценностями, табакерками, эполетами в алмазах, инкрустированными тростями, золотыми часами. При необходимости искусные вещицы здесь дарились достойным. Екатерина отослала секретаря Безбородко за какими-то бумагами, осталась с Рибасом наедине. Разговор начался неожиданно.
– Кажется, ваш отец болен? – спросила она.
Об этом из последнего письма Дона Михаила знала только Настя, но она не встречалась с императрицей, да и нигде не бывала последнее время. Следовательно, переписка перлюстрировалась.
– К несчастью, это так, ваше величество, – отвечал он.
– И вы хотели бы повидаться с ним.
– О, конечно!
– Вам представится эта возможность. – Она села за столик, столешница которого переливалась шлифованной яшмой и цветными камнями. – Но вы должны оказать мне одну услугу, о которой никто не должен знать. Официально я отпускаю вас заграницу навестить семью, отца. Но по пути вы исполните мое поручение. Увы, оно касается великого князя Павла. Нам стало известно, что в Вене, а, может быть, и во Флоренции он вел себя неосторожно. Кое-какие государственные секреты стали известны лицам, которые не должны были о них и догадываться. Мы знаем о письме тосканского герцога Леопольда своему брату императору Иосифу в Вену. Это письмо нас чрезвычайно интересует. Оно было написано после встречи герцога Леопольда с великим князем.
Не составляло труда понять, что императрице нужны доказательства вины Павла в разглашении государственных тайн. Но для чего именно они были ей надобны? Может быть, для того Павел и был выпущен заграницу, чтобы такие доказательства появились? Екатерине пятьдесят три года, Павлу – двадцать восемь. Она боится за престол?
