Вениамин Колыхалов - Тот самый яр...
«Дался тебе, Натан, этот чёртов сгусток в форме сжатых пальцев… Ты его с молодости залучил в мозг… он пророс светом, выскакивает когда хочет… Шалишь! Не из трусливых!»
Выбрался из омута перины. Пошатываясь, подошёл к окну. Новое наваждение: в стороне обрушенного яра выбивались фосфорические лучи, слегка подсвечивали низкие тучи. Приходилось раньше видеть радостный свет северного сияния — радужный, переливчатый, с энергетикой счастья. Эти переливчатые потоки сочили скорбь, земля неохотно расставалась с унылыми крестообразными лучами.
«Не оттуда ли прилетел кулак?»
Мысли расклинивали воспалённую голову. Казалось — виски трещат и скоро не выдержат чугунного натиска.
Догадывался Воробьёв: подступает его закоренелая редкая болезнь, название которой не придумали доктора.
«Редкое психическое расстройство, — уклончиво объясняли они, — мозг нежданно-негаданно устраивает самосуд над памятью и духом… Мозг ведь — космос: не знаешь, какие метеориты налетят на тебя…»
Такое исчерпывающее объяснение злило ветерана войны. Выходит, его лечили, не зная истории болезни. Халатными белохалатниками называл их больной, смахивая в палате с тумбочки всё таблеточное разноцветье.
Путаное объяснение приобретённого за жизнь душевного расстройства не устраивало пациента. Врачи подумывали положить пожилого человека на обследование в психбольницу. От одной мысли их покачивало в ординаторской.
Гвардеец от такого известия мог прикончить уткой любого психопровидца.
Однажды простая медсестра объяснила доходчиво:
— Вычитала в медицинском журнале: от подобной болезни можно вылечиться в Англии, Израиле… дорогостоящие лекарства… специальная разработанная методика… галлюцинации можно приглушить, но полностью из подсознания не прогнать…
— Чего ни хвати, всё в зарубежье кати, — спокойно ответил больной на сочувствие медсестрички. — Когда нашенские доктора инвалидами займутся…
Завороженный могильным светом, переливал снайпер недавние события, путался в логике происходящего. Житейский мир дал новую трещину — сваркой не скрепить. Пустым и затратным показался приезд в Колпашино. Чего он хотел здесь увидать, чего бы не видело раньше прозорливое сердце?
У кого отмаливать прощение и за что?
Напустил на себя вселенскую скорбь… собираешься жить по заповедям неразумного сердца…
В годы роковой молодости выручал Есенин… не библейские заповеди — надъярный завораживающий свет притягивал, вводил в транс. Всё слилось: раздумья, боль, непутёвость существования. Засветились в мозгу строки:
Пой же, пой. На проклятой гитаре
Пальцы пляшут твои в полукруг.
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг…
Пой, мой друг. Навевай мне снова
Нашу прежнюю буйную рань.
Пусть целует она другого,
Молодая красивая дрянь…
«Вот оно что: сначала просверкала в мозгу Прасковья Саиспаева — „молодая красивая дрянь“, потом полыхнули есенинские строки… Сознайся: ведь из-за неё, любимой, потащился в северный городишко… Охота ступить на заросшую тропу любви… увидеть… обнять… простить горькую измену… Что спросится с женщины, повенчанной с блудом?.. Да и что значит постельная драма на фоне панорамы жизни?!».
Недальний свет мертвецов нисколько не пугал. Он даже перестал путать мысли в лёгкий клубок.
Неожиданно свечение стало угасать. Последний робкий лучик втянулся в яр.
Захотелось выйти по малой нужде.
Темнота в комнате могильная. Ходики забивали в виртуальный гроб самоковочные гвозди.
Прежнему снайперу-разведчику ничего не стоило бесшумно пересечь комнату, где спала хозяйка. Однако скрипучая дверь разбудила Октябрину.
— На столике фонарик…
— Обойдусь без него. У меня рысьи глаза.
Ночной холодок остудил не только тело. Мысли и нервы приходили в устойчивое равновесие.
В редкие проёмы туч торопились пробиться звёзды.
В большой глыбе тьмы обладатель рысьих глаз словно высек себе удобный световой проход, выбрал направление к туалету.
Невысокий штакетник отгораживал полоску огорода с кустами малины.
Фронтовой мастер ночных вылазок заметил округлый предмет на штакетине. Он не походил на кринку или стеклянную банку. Не глобус же?
Подойдя вплотную, ощупав, не оробел. Снайперская выучка научила мгновенному осмыслению обстановки.
Под пальцами был череп, принесённый Губошлёпом и забытый на изгороди. Кость охолодела, от неё тянуло дымком.
И сквозь тьму разглядел совсем не страшные дупла глазниц.
В разведроте удивлялись волчье-рысьему природному чутью различать в темноте предметы, скрытые для других не натренированных глаз. Воробьёв напрягал для такого искусства глаза с далёких постов вышкаря. Въедался зорким взглядом в неосвещённое пространство Ярзоны, будто ждал оттуда внезапного нашествия узкоглазой орды.
Повернув череп левой височной частью, без содрогания увидел пулевое отверстие. Тьма была не совсем чернильной, дырка прорисовывалась ломаным кружком. Палец прошел свободно, ощутив заострённые края.
«Огонь дымокура расширил брешь… Ну, Васька! Ну, дуролом!»
Боясь, что утром хозяйка обомлеет от вида черепа, Натан Натаныч спрятал его за поленницу: придёт сосед, заберёт.
Глава седьмая
Блудница не спала.
Гостиничный номер ей не нравился: казалось, ушастые стены всё слышат, запоминают, осуждают.
Под грузом тела поскрипывала расшатанная кровать.
Запах варёных карасей не успел выветриться. Надо было привести обоняние в нежное равновесие: несколько капель дорогих духов на ватку и в комнате запахло весной, садом, любовью.
Росла Полина в профессорской семье. Отвоевав волю с десятого класса, в избалованных не значилась, но доставляла родителям массу беспокойства, житейских треволнений.
Матушка природа при участии отца и матери наделила деву опасной красотой. Не зов, а громкий крик плоти доходил особенно до кобелистых особей.
Смазливые подруги-студентки льнули к Полине, часто давая волюшку медовым губам.
От поцелуев заразительно хохотала. Иногда ей хотелось продолжения начатых ласк, но плутовки сворачивали представление на интересном акте.
Со смелым историком жила давно, считая семейный мир нереальным, уходящим в загадочную параллельщину. Ей нравилось вести любовные игры без правил. Доверялась запросам плоти безоговорочно.
Учёный Горелов не раз подумывал, что Полечку ломает болезнь с грубым названием — бешенство матки. Он шастал по нивам истории, читал разные труды о любвеобильной царице немецких кровей Екатерине II… легендарная была потаскуха. Приписывали ей ту редкую болезнь вечной неудовлетворённости…
Не такова ли полячка-хохлушка? Намешали кровушек… глаза вечно искрятся…
Часто посреди тайны ночи её одолевала тайна плоти.
Подкатывалось на вороных дикое желание мужика — пусть с грубыми ласками, с безумными матерками в период экстаза, оргазма… Отведывала и лесбиянок, но та была любовь недоношенная, недозавершённая… Взаимные поцелуи дарили нежность, не проникая в необузданные глубины страсти.
Когда утонула в ароматах — похвалила французскую парфюмерию. Духи в жизни Полины значили много. Однажды при свидании с прыщавым аспирантом от него полыхнул запах шипра. Отвернула нос от одеколонного удушья. Не могла слушать умные речи о династии фараонов. Сославшись на головную боль, покинула взволнованного поклонника.
Лежала, словно осыпанная лепестками роз.
Вела тихий монолог:
— Зачем так рано ушёл Серж?.. Стал пугливый, мнительный… и усердие не проявляет в постели… всё самой надо змеить, вертеться… Менять его надо — в борозду не идёт, глубоко не пашет… Полька-Полька, какая ты стала циничная, грубая… Пойти разбудить? Мимо дежурной не пройдёшь… может, спит?.. Наводят свои двустволки, словно готовятся к залповому огню…
В дверь осторожный стук.
Подошла, спросила шёпотом:
— Кто?
— Я.
Впустила, страстно обняла, словно в райские кущи угодила.
— Серж, не знала, что Эрот — наш сводник… Мечтала о тебе, идти хотела… закрой дверь на ключ.
— Ты ничего в окне не заметила?
— Нет.
— Над яром поднималось могильное свечение.
— Не диво. Над могилами выбивается фосфор: его диким светом называют… Мучаются трупы… Фи! Новость принёс…
В обтянутой ночнушке Полина сияла желанием. Груди без лифчика не утратили заманных черт. Под розовым шёлком крутая всхолмленность. Крепкие соски оттиснулись картечинами, убивающими наповал.
Она ярко светилась любовью.
Неплохому знатоку самок без труда удалось определить пик вожделения.
