Наталья Павлищева - Клеопатра
Пытаясь удержать рушившийся потолок, Кальпурния дико закричала и… проснулась. Цезарь недовольно покосился на жену:
– Приснилось чтото?
– Да.
Заметив, что Кальпурния просто дрожит от ужаса увиденного во сне, Цезарь притянул ее к себе:
– Ложись, я тебя обниму.
Она легла, но дрожать не перестала.
– Гай, мне приснилось, что у нас обрушился потолок, прямо на тебя… и я… держала тебя мертвого…
– О, боги! Мне тоже снилось чтото не слишком хорошее. Как вредно ходить по поздним пирушкам.
– Гай… завтра иды…
Цезарь разозлился:
– Прекрати! Мне уже надоели эти бесконечные предупреждения. Я не забыл, что завтра иды и о словах прорицателя тоже не забыл! Что же мне теперь весь день сидеть дома, запершись и никого не пуская? – Он вдруг усмехнулся: – Но ведь тебе приснилось, что обрушился потолок? Где же тогда находиться?
Чувствуя, что жена все никак не может успокоиться, он погладил ее по волосам.
– Ну что ты? Все будет хорошо, знаешь, сколько раз авгуры предрекали мне смерть, а я жив до сих пор! Иды марта не самое плохое время года, хотя и не самое лучшее. И потолки в нашем доме крепкие.
Заснуть удалось, но почти до утра Кальпурнию все же мучили кошмары, правда, она уже не кричала.
Утренние жертвоприношения только подтвердили опасения Кальпурнии, сколько бы их ни повторяли, результат выходил очень дурным. Цезарь разозлился не на шутку, Кальпурния никогда не отличалась суеверием, что на нее нашло? Правда, и сам диктатор чувствовал себя неважно, плохо спал и его мучила головная боль. Боясь, чтобы прямо в сенате его снова не прихватил приступ проклятой болезни, Цезарь поддался на уговоры жены и отправил уведомление, что присутствовать на заседании не сможет, потому что болен.
Ничего существенного рассматривать не предполагалось, потому пропуск такого заседания мало что изменил бы. Если бы…
Цезарь попросил Марка Антония доставить записку сенаторам. Но к диктатору вдруг зашел Децим Брут. С первого взгляда было заметно, что с ним чтото не так, Децим явно волновался и был не в своей тарелке. На вопрос о самочувствии поморщился:
– Голова болит после вчерашнего пира у Лепида.
Цезарь кивнул:
– У меня тоже. Вот Кальпурния, увидевшая ночью страшный сон, убеждает сегодня остаться дома.
На мгновение Децим замер, а потом принялся с небывалой энергией убеждать Цезаря не обращать внимания на разных глупых предсказателей и приметы!
– Впервые слышу, чтобы ты боялся авгуров или дурных примет! Цезарь, всегда высмеивавший суеверия, вдруг сам стал прислушиваться к снам!
Видя, что Цезарь все же не поддается на уговоры, Децим решился на последний шаг:
– Ты уезжаешь через три дня, больше заседаний не будет. Неужели ты пропустишь столь важное заседание и мы тебя больше не увидим в сенате целых три года? Отцысенаторы хотели бы попрощаться…
Это разрешило все сомнения Цезаря. Действительно глупо, если он изза сна Кальпурнии пропустит заседание, на котором сенаторы смогут с ним попрощаться и пожелать успехов в предстоящем походе?!
Цезарь сел в носилки и распорядился нести себя на форум. Едва носилки скрылись за поворотом улицы, как к дому подбежал раб со срочным письмом. Кальпурния распорядилась не отправлять его вслед за диктатором, боясь гнева Цезаря, раба оставили дожидаться возвращения хозяина дома. Он помнил приказ Клеопатры отдать письмо только в руки самого Цезаря, а потому возражать не стал.
Сенаторы в тот день собрались почти все и очень рано. Объяснением служило то, что сын Кассия должен был впервые облачиться в мужскую тогу. Это очень важное событие не только для юноши, но и для его отца, но сам Кассий почемуто радостным не выглядел, напротив, он словно не находил себе места.
Децим опередил Цезаря и прибыл к Театру Помпея чуть раньше диктатора. На вопросительный взгляд ему ответили кивком, это означало, что отряд вооруженных гладиаторов на месте, в самом дворце. Обычно этого не позволялось, но вскоре должны были пройти гладиаторские бои, поэтому никто не возражал.
Сенаторы ждали Цезаря снаружи у входа в храм, где должно проходить заседание.
Цезарь сидел в носилках мрачный, ему очень не нравилась суета вокруг предсказания. Поэтому, когда на подходе к форуму им встретился тот оракул, диктатор не выдержал и, высунувшись из носилок, окликнул его:
– Иды наступили, а я, как видишь, жив.
Оракул посмотрел на Цезаря сокрушенным взглядом и покачал головой:
– Наступили, но не прошли. Ты зря не послушал жену…
Настроения от таких слов не прибавилось, Цезарю понадобились усилия, чтобы взять себя в руки. Диктатор попробовал рассуждать здраво. Куда он едет? На заседание сената, который совсем недавно принес публичную клятву в верности. Еще через два дня он отправится во главе войска на Балканы, а потом и дальше на Парфию. Все готово, все идет хорошо.
От размышлений о предстоящих делах полегчало, тем более изза туч снова выглянуло солнце и все вокруг засверкало радужными красками. К Цезарю вернулось его благодушное настроение.
Когда паланкин диктатора наконец прибыл на форум, было уже позднее утро. Вдруг наперерез поднимавшемуся по ступенькам Цезарю бросился какойто человек. Марк Антоний едва сдержался, чтобы не закрыть диктатора собственным телом. Это выглядело бы очень смешно, потому что человек попросту хотел обратиться к Цезарю с личной просьбой. Передав прошение, он поспешно удалился, чтобы не мешать такой важной персоне.
И еще один свиток передали Цезарю – от греческого философа Артемидора, жившего в доме Брута. Но и этот свиток диктатор разворачивать не стал, успеет, весь день еще впереди.
На верхней ступеньке храма, когда сам Цезарь шагнул внутрь, где в зале уже находились сенаторы, к Марку Антонию вдруг обратился с вопросом Требоний:
– Марк, погоди минутку.
– Там начинается заседание.
– Да пока оно начнется, еще есть время. Не знаешь наших сенаторов? Станут полчаса выпрашивать у диктатора чтонибудь. Успеешь. Ты был вчера на ужине у Лепида?
– Был.
– О чем шла речь?
– Ты другого времени не нашел? Потом расскажу.
– Стой, Марк, для меня это важно. Обо мне говорили?
– О тебе? – изумился Антоний. – И слова не было сказано.
– Это плохо. Может, всетаки говорили, только ты забыл? Вспомни, от этого сейчас многое зависит.
Марк Антоний не мог понять, что зависело от пустячных разговоров за пиршественным столом, но Требоний так просил, что пришлось вспоминать. Пока Антоний перебирал всех присутствовавших у Лепида, пока думал, о чем шла речь, в зале явно чтото произошло…
Когда оттуда вдруг раздались крики, Требоний вцепился в тогу Антония:
– Я же тебе говорил, что это очень важно. Спрячься, Марк, скорее!
Цезарь заметил, что Требоний остановил Марка Антония, но не стал дожидаться консула, а сразу направился к своему креслу. Его тут же плотным кольцом окружили сенаторы. Луций Кимвр стал просить за своего брата, так и не получившего разрешения вернуться в Италию. Об этом уже шел разговор, Цезарь простил далеко не всех помпеянцев и возвращать Кимвра не собирался, за тем числилось слишком много грехов перед цезарианцами. К чему снова обсуждать этот вопрос?
Но за брата сенатора почемуто принялись просить и другие. Да что они все, с ума посходили?! Нашли время! Цезарь оглянулся на дверь, ожидая Марка Антония. Пусть начинает уже заседание и избавит его от неуемных просителей, не то они оближут диктатору все руки, а поцелуев от мужчин, тем более сенаторов, Цезарь не любил.
И тут произошло невероятное. Кимвр неожиданно сдернул тогу Цезаря с его плеча. Не успел диктатор возмутиться таким нелепым поведением сенатора, как… получил удар ножом в плечо! Оглянувшись, Цезарь крикнул:
– Негодяй Каска, что ты делаешь?!
Схватив сенатора Каску за руку, он попытался вырвать у того нож, но со всех сторон на диктатора еще и еще посыпались ножевые удары. Мелькнула мысль, что иды и впрямь еще не прошли…
Почемуто бросилось в глаза растерянное лицо Цицерона. Старик стоял на своем месте бледный, как мел, с выпученными от страха глазами и беззвучно разевающимся ртом. При этом он не двигался, хотя одним окриком мог остановить кошмар. Цезарь открыл рот, чтобы крикнуть: «Ну что же ты?!» – но в тот миг увидел… Марка Брута, заносящего свой нож! Мелькнуло в голове: «Зарезали, как скотину на бойне!» – а из уст невольно вырвалось: «И ты, дитя мое?!»
Цезарь часто называл Марка Брута сынком, потому что действительно годился ему в отцы. Это злило гордого Брута, его обида смешила Цезаря. Сынками не зовут тех, кого не любят.
Если уж Брут, обязанный ему столь многим, поднял руку, то к чему тогда и жить? Оставался, правда, еще мальчик, рожденный Клеопатрой, и тот, что еще родится у царицы, но их он никогда не смог бы назвать Юлиями, никогда не причислить бы к своему роду…
Удар Марка Брута был точен – в пах. Куда еще мог метить сын любовницы? Последнее, что сделал Цезарь – прикрыл голову тогой и рухнул к подножию статуи Помпея! На его теле были двадцать три ножевых раны, две из них – Брута и еще чьято – смертельные.
