Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 1
Книга, которую Феодосия нашла в библиотеке у Клюге, называлась Ars Amatoria[3], и была запрятана за толстыми томами истории Геродота. Написал ту книгу римский поэт Овидий.
Дойдя до третьей части поэмы, она почувствовала, что щеки ее пылают. Хорошо, что Марфа еще не бойко латынь разбирает, подумала женщина, переворачивая страницу. Дальше ее встретили такие строки, что она смятенно оглянулась, хоть и знала, что рядом нет никого.
Мужа она не видела с марта, прошло пять месяцев с тех пор, как он уехал на север. Раньше они тоже, бывало, расставались надолго, Федор ходил на Казань, к низовьям Волги, в Астрахань, на границу Дикого Поля, но в Москве особо скучать некогда— то хлопоты домашние, то служба при царице, в Колывани же все было иначе.
Здесь она свободно ходила одна по улице, как в своем новгородском детстве. На Москве невозможно было себе представить, что замужняя боярыня куда-то пойдет одна — только со слугами, только в возке. И мужи московские опускали, завидев ее, глаза, упаси Боже встретиться взглядом с женщиной, ибо она есть сосуд соблазна. Здесь Феодосия чувствовала на себе совсем иные взгляды.
Она отложила книгу и задула свечу, улегшись, как любила, на правый бок, подложив руку под голову. Глаза, что виделись ей, — ровно стоял он сейчас рядом, — были серо-зеленые, и была в них не привычная спокойная уверенность, а тоска. Такая тоска, что хотелось птицей перелететь к нему и хоть немного, хоть чем, тоску ту отвести.
Феодосия заснула, и опять привиделся ей белый домик на сером утесе над морем. Она сидела у очага с прялкой и смотрела на огонь. Тепло и уютно в доме, будто и нет за окном ветра, не свистит он в трубе, не громыхает ставнями. Она улыбнулась вошедшему темноволосому мужчине. То был муж ее, отец ее детей — и того, что сейчас мягко бился под сердцем, — но не Федор. Она встала ему навстречу, обняла. У него были сухие, жесткие губы, пахло от него солью, ровно море заглянуло к ним на огонек.
Феодосия рывком села в постели. Тишина стояла вокруг, за стеной посапывала Марфа.
Подушка была мокрой от слез. Женщина тихонько вздохнула, перевернула ее и снова задремала, на этот раз без снов.
— Когда воевать-то пойдете? — спросил Никита Судаков у зятя, налаживая парус.
Тот нерешительно переминался с ноги на ногу.
— Тоже мне тайна, чудак человек. — Никита хмыкнул. — Любая баба тебе скажет, что пока снег не выпал да реки не встали, конницу в Ливонию пускать не след — потонете в грязи.
Зимы там сиротские, льда крепкого до Святок не бывает, вот и выходит, что до января вы туда не тронетесь. Прав я?
— Прав, все так.
— Что ж, время еще есть. Сейчас у нас конец июля, посмотрим, как оно сложится. Бумаги, кои нужны тебе будут, в усадьбе лежат, в ларце. Ключ я тебе отдал. Давай, Федор Васильевич, обнимемся на прощанье.
— Спасибо тебе, Никита Григорьевич.
— Феодосию с Марфой береги.
Судаков вывел лодью на середину реки и помахал рукой. Поднявшись на галерею крепости, Федор смотрел, как уходит вдаль лодья по простору Ладоги — туда, где играла веселая, легкая волна.
Феодосия сидела в сводчатой комнате, что выходила на двор аптеки, склонившись над каменной ступкой. На столе лежали Die Grosse Wundartznei[4] Парацельса, которую ей одолжил хозяин аптеки, и один из семи томов De Humani Corporis Fabrica[5] Андрея Везалия.
— Все же, фрау Тео, не могу я согласиться с вами, — сказал Ганс Штейн, пожилой, но шустрый не по годам аптекарь. — Травы — это прекрасно, ими лечил еще Гиппократ, но травы не панацея. Хирургия, — он наставительно поднял палец, — приходит на помощь тогда, когда все остальное бессильно.
— Забота врачевателя, герр Штейн, — суховато возразила Феодосия, — вылечить болящего до того, как дело дойдет до пилы.
— Хотел бы я посмотреть, фрау Тео, какими травами вы будете пользовать конечность, подлежащую ампутации, — пожал плечами Штейн. — Вы можете снять симптомы воспаления, но не можете остановить гангрену.
— Большинство ампутаций, герр Штейн, — Феодосия сняла с полки склянку с жидкостью, — происходят из-за того, что в рану попадает грязь.
— И как же грязь приводит к воспалению? — насмешливо спросил Штейн.
— Попробуйте размазать грязь, да и любую субстанцию, по неповрежденной коже. — Феодосия добавила в ступку пару капель содержимого склянки. — Например, сок ядовитого растения. Вы можете получить ожог, но не умрете. Но если на коже будет хоть малая царапина, то яд попадет в кровь, и она понесет его к сердцу.
— Но при чем тут яд? — всплеснул руками Штейн. — Грязь, что у нас под ногами, не ядовита, иначе мы бы все бы давно перемерли.
— Не знаю, герр Штейн, — Феодосия смотрела, как пузырится в ступке резко пахнущая кашица. — Может, вокруг нас существуют невидимые человеческому глазу вещества, которые вызывают воспаление. Вот, — подвинула она ему ступку, — что скажете?
Аптекарь понюхал и одобрительно поцокал языком.
— Неплохо, очень неплохо. Теперь добавьте толченый мел, он там, слева, и можно делать пилюли.
Прислонившись к дверному косяку, Маккей любовался Феодосией. Утренний свет золотил сколотые на затылке косы, покрытые легким чепцом. На ней было простое темное платье с длинным черным передником. Она склонилась над столом, чуть прикусив губу. Штейн негромко приговаривал: «Да-да, именно такого размера. Чуть меньше — и ее легко можно выронить, чуть больше — и будет трудно глотать».
Джеймс кашлянул.
— Приветствую, вас, капитан, какими судьбами? — расплылся в улыбке аптекарь. —.
Надеюсь, на «Клариссе» все здоровы?
— Здоровей некуда, однако, герр Штейн, путь нам предстоит долгий, и хорошо бы пополнить запасы корабельных снадобий.
— Разумеется, — захлопотал аптекарь. — Собрать вам все по обычному списку?
— Да, как всегда. Пришлите кого-нибудь, как все будет готово, я приеду и расплачусь.
— Прямо сейчас и займусь. — Штейн вышел из комнаты.
— Знаете, миссис Тео, вы оказались правы, — признался Джеймс, когда они остались одни.
— В чем же? — она стояла очень прямо и вертела в пальцах нож для разрезания пилюль.
— Положите нож на стол, прошу вас, а то я начинаю вас бояться, — улыбнулся Маккей. — А правы вы насчет грязи. Смотрите — он закатал рукав льняной рубашки. Рука была смуглая и крепкая, вдоль нее змеился давний извилистый шрам. — Мне должны были отрубить руку, но я был ранен, рана загноилась, и Салих Рейс[6], наместник султана в Алжире, приказал ее сначала вылечить, а уж потом рубить.
— За что вас так?
— За второй побег. За первый бьют кнутом, за второй отрубают руку, за третий — нос и уши, — скучным голосом объяснил капитан. — Так вот, миссис Тео, арабский лекарь промывал мне рану холодной водой и настоями из трав и велел перевести меня из подземной тюрьмы в чистое помещение. Как видите, рука осталась цела.
— Наместник вас помиловал?
— Нет. Как только рана зажила, я бежал в третий раз.
— Долго вы были в плену? — голос ее дрогнул.
— Пять лет. Миссис Тео, не хотите взять детей и прогуляться верхом?
— Не откажусь. Петя как раз должен сейчас прийти домой, а по пути заберет Марфу с немецкого.
— Вот и славно. Я зайду к Клюге через час, будете готовы?
— Да. Благодарю вас, капитан.
— Меня зовут Джеймс. Называйте меня так, прошу вас. Меня пять лет никто не называл по имени. Я думал, что никогда и не услышу его более.
— Хорошо, Джеймс.
— Повтори основные формы глагола «любить», — строго сказал Петя.
Марфа без запинки выпалила скороговоркой: «Аmo, amare, amavi, amatus».
— Молодец, — покровительственно сказал мальчик. — Хотя там, конечно, и больше есть, ну да еще успеешь разобраться.
— Ты ж говорил, что латынь сейчас не нужна, — Марфа поддала ногой камешек. — Однако учишь.
— Книг много хороших. Не все еще на немецкий с английским перевели. И ежели что по географии пишут, так тоже пока на латыньском. Для торговли латынь, конечно, ни к чему, но окромя торговли и другие вещи есть.
— Да неужто? — хитро прищурилась Марфа.
— А вот скажи мне, как будет по-латыни «я тебя люблю».
— Te amo, — Марфа не уловила подвоха.
Петя довольно рассмеялся.
— Между прочим, ты только что призналась мне в любви!
— Дурак! — Марфа заносчиво вскинула голову и тут же, охнув, схватилась за плечо. На землю с глухим стуком упал небольшой камень.
Петя оглянулся и быстро шепнул: «Дуй отсюда!». Он знал этих подростков. Сыновья рыцарей ордена расхаживали по городу, подметая камни мостовой дорогими плащами, у каждого на бедре висел короткий меч.
— Эй, московит, — издалека процедил старший, — мало тебя лупили, чтоб не путался под ногами у благородных рыцарей? Грязное отродье!
