Вячеслав Рыбаков - На мохнатой спине
24-е.
Текст польского заявления о гипотетической допустимости советской помощи, способы и размеры которой ещё только предстояло обсуждать, поступил во французское посольство в Москве.
Подошедшие из Маньчжоу-Го к монгольской границе резервы Квантунской армии вступили в бой с прикрывавшими границу частями Красной армии с целью прорыва к своей группировке, оказавшейся под угрозой полного окружения. Прорваться они не смогли и через двое суток непрерывных боёв отошли на территорию Маньчжоу-Го.
25-е.
Англия подписала с Польшей договор о взаимопомощи.
Германия уведомила Англию, что «после решения польской проблемы» она предложит всеобъемлющее соглашение сотрудничества и мира.
26-е.
К исходу дня бронетанковые и механизированные части Южной и Северной групп советско-монгольских войск соединились и завершили полное окружение 6-й японской армии. После этого началось её дробление и уничтожение по частям.
Чемберлен на заседании британского кабинета заверил: «Если Великобритания оставит господина Гитлера в покое в его сфере, то он оставит в покое нас». Под «сферой Гитлера» понималась Восточная Европа. Британский посол в Германии Гендерсон заявил на том же заседании: «Реальная ценность наших гарантий Польше в том, чтобы дать Польше возможность прийти к урегулированию с Германией».
31-е.
Совместными действиями Красной армии и монгольских войск территория Монгольской Народной Республики полностью очищена от японцев.
Огонь
А вот эта «чёрная маруся» оказалась наша.
Когда ночью под окнами проезжает машина, её медленно всплывающий из тишины приглушённый рык не нарушает сна, потому что, не обрываясь затишьем, говорит: я – мимо, и честно тонет вдали. Если не спишь, тоже не тревожит. Проехала – и уехала, а ты остаёшься в уюте, в сонном безмолвии по эту сторону родных каменных стен, таких прочных.
Мало ли кто ездит в поздний час по одной из магистральных улиц столицы. Такси увозит с догоревшего веселья засидевшихся гостей, хохочущих, безалаберных и беззаботных. Влюблённый не успел оторваться от возлюбленной, пока открыто было метро, и теперь добирается на попутке. Вдохновенному поэту приспичило на Ленинские горы встречать рассвет. И вообще – люди ездят, жизнь идёт своим чередом, и как же от этого хорошо на душе.
Но вот когда ночная машина останавливается у твоего подъезда…
Точно свернувшийся клубком волк, учуявший сквозь дрёму появление на меченной им территории другого самца, точно пещерный человек, сквозь собственный раскатистый храп заслышавший непонятный шорох на самом пороге своего каменного обиталища, ты от внезапной тишины просыпаешься сразу.
И твоя жена тоже.
С полминуты мы лежали, не подавая виду, что проснулись, боясь даже дышать, и глядели в потолок. Там, лучась сквозь неплотно задёрнутые шторы, осветительной бомбой залегла меловая полоса. Когда гулко ударила внизу дверь парадного, мы переглянулись.
С лестницы донёсся глухой железный вой карабкающегося вверх лифта.
– Оденусь на всякий случай, – стараясь говорить очень спокойно, предупредил я и откинул одеяло.
– Ты думаешь…
– Ничего я не думаю, Маш. Говорю же – на всякий случай. Что мне, трудно потом штаны опять снять?
Я успел надеть и домашние брюки, и футболку и торопливо приглаживал ладонью встрёпанные со сна волосы, когда в дверь позвонили.
Звонок был не расстрельный. Не длинный и не короткий, бытовой, будто соседка пришла за солью или, скажем, попроситься телевизор посмотреть. Только почему в четвёртом часу? Хотя вдруг ей не спится… Я зажёг свет в прихожей и открыл.
Не соседка.
– Чем могу? – спросил я, сглотнув.
Классика. Трое в штатском.
Без нахрапа, точно неторопливые бульдозеры, что само по себе было бы обнадёживающим знаком, если б я вообще хоть что-то понимал, они вошли один за другим, ни слова не говоря; и только когда выстроились вдоль низкого стеллажа, где мирно дремала наша обувь, один из них, с бритой головой, коренастый и очень, очень крепкий, проговорил:
– Добрый вечер. Могу я видеть капитана…
– Что? – обомлел я.
Он назвал Серёжку.
Им был нужен не я. И не Маша. И не папа Гжегош. Им нужен был сын.
– Да, он дома. Он на долечивании после…
– Мы знаем, – прервал бритоголовый. – Разбудите.
– А в чём дело?
– Есть вопросы.
Я в каком-то ступоре засосал собственную нижнюю губу и не двинулся с места. Смотрел в глаза бритоголовому и не мог пошевелиться.
– Раньше начнём, – сказал тот, – раньше кончим.
Я пошёл в Серёжкину комнату. Гости смиренно остались в прихожей, даже не пробуя сунуться дальше. Никто из приехавших пожелать мне доброго вечера не изъявил намерения проконтролировать ни наш возможный с сыном разговор, ни то, что за одежду будет он надевать и что попытается рассовать по карманам; всё это тоже можно было понять как добрый знак. И обыска вроде не предвиделось.
Я тронул посапывавшего Серёжку за голое плечо. Вот это нервы. Молодость. Не то что машина под окнами его не разбудила, но даже незнакомые голоса в прихожей. Однако при том надо отдать ему должное: от моего легчайшего прикосновения он проснулся мгновенно, по-военному.
– Что?
– Подъём, боевая тревога, – негромко сказал я и не добавил более ни слова.
Встанет, выйдет, поймёт сам.
Через каких-то три минуты сын, с орденом на груди и клюкой в руке, в безупречно сидящей, разглаженной ладонью и заправленной в рюмочку гимнастёрке, поскрипывая ремнями, вышел в прихожую. Троица впилась в него одинаковыми глазами.
– Вам придётся проехать с нами, – сказал бритоголовый.
На лице сына не дрогнул ни единый мускул.
– От винта, – ответил он.
Бритоголовый перевёл взгляд на меня.
– Извините за беспокойство, – сказал он. – Можете продолжать сон.
Я едва сдержал уже готовый вырваться визгливый хохот. Ненавижу истерики, но тут… Едва сдержал.
Когда они вышли, и дверь закрылась, и металлический вой лифта, прерываемый клацаньем на этажах, потянулся, удаляясь, вниз, я на несколько мгновений прислонился к стене спиной. Ноги не держали. Открылась дверь в комнату тестя. Он был уже полностью одет и в руке держал узелок.
– Опоздал, – сказал я. – Долго штаны натягиваешь. Это не к тебе, папа Гжегош. В одну реку не ходят дважды.
– Ещё как ходят, – ответил он, озираясь и пытаясь понять кого.
– За Серёжкой, – сказал я.
От изумления у него на миг округлились глаза, а потом на лице проступило мрачное торжество: мол, я так и знал.
Слышно было, как внизу отъезжает машина. Вот развернулась, вырулила на проезжую часть, переключила скорость… Тон мотора изменился, «маруся» пошла резвей. Дальше, дальше… Всё. Потонула.
Снова тишь да гладь.
– Ну что? – спросил тесть. – Уже и новых героев в ту же молотилку?
– Слушай, форпост Европы, – сказал я. – Только не сейчас.
Не смертельно, лихорадочно думал я. Не смертельно. Ни его, ни меня пальцем не тронули… Назвали на «вы»… Не сорвали награды и знаки различия… Не отобрали трость – а ведь, сталось бы, её вполне можно причислить к холодному оружию, если моча в голову ударит или если получена соответствующая инструкция. Демонстративно вежливы были, просто демонстративно. Извинились – это вообще ни в какие ворота. Не смертельно. Совершенно другой код. Непонятно – да. Но явно не смертельно.
– Что теперь? – спросил тесть.
– А ты разве не слышал? – ответил я. – Можешь продолжать сон.
Он дёрнул губами и, резко повернувшись, ушёл к себе. Плотно закрыл дверь.
Всё равно я услышал, как звякнул стакан.
В спальне горел ночник. Маша сидела на кровати, обхватив колени руками и глядя в стену.
– Ты им отдал его без единого слова, – сказала она, глянув на меня коротко и непримиримо.
– С этими говорить не о чем, – ответил я.
– Ты им его отдал! – крикнула она.
– Ты бы хотела, чтоб я начал отстреливаться? Вот тогда бы нам всем конец.
– А так – всего лишь ему, да?
– Нет, – сказал я. – Не глупи. Это не то, что тебе показалось.
– А что? На приём в Кремль так не увозят.
– Да.
– Так что тогда?
– Ещё не знаю.
Было без четверти четыре. Звонить куда-то – бессмысленно. Коба, возможно, и не спит ещё, но наверняка не будет обрадован, если ему жахнуть сейчас по мозгам нашими проблемами. Лаврентию звонить раньше девяти утра тоже не стоило. Озвереет попусту, безо всякой пользы для дела. Минут пять я катал варианты и так и этак; очень трудно было сосредоточиться под осуждающим и нетерпеливым взглядом Маши. Ничего не вытанцовывалось; по всему получалось, надо ждать. Пусть каких-то несколько часов, и пусть даже они могли оказаться для сына нелёгкими.
