Звезда морей - О’Коннор Джозеф
«Фредди Холл» — агент-провокатор на службе королевы. Религиозный фанатик. Тайный агент чартистов [63]. «Фредди Холла» разместили в доме начальника тюрьмы. Разрешали ему работать без маски. Давали книги. Позволяли разговаривать. Он свободно перемещался по Ньюгейту, точно по постоялому двору. Постепенно зародились и более зловещие слухи. Популярные газеты подливали масла в огонь. Тюрьму объявили гнездом сатанистов. Сумма цифр, соответствующих каждой букве имени чудовища, равняется шестидесяти шести. Если же к ней добавить шестерку, отвечавшую заглавной «Ф», получится число библейского зверя. А журнал «Томагавк» первым заметил, что имя Фредди Холл созвучно имени Хель, повелительницы мира мертвых!
Ободренный побегом, Малви образовал пагод от печально известного имени: так школьник царапает на монетке свои инициалы, чтобы проверить, скоро ли она вернется к нему. И монетка вернулась. «Отфредерить» значило избить до полусмерти. По всей стране фредерят людей. На ежегодных соревнованиях по гребле Оксфорд отфредерил Кембридж. Рано или поздно ирландцев, этих неблагодарных выблядков, отфредерят по заслугам. [64]
Всякий раз, как Малви случалось услышать сплетню о пресловутом чудовище, он неизменно возражал рассказчику, понимая, что это лишь раззадорит его повторить историю, причем еще изобретательнее, чем в первый раз. Завсегдатаи кабаков сообщали ему по секрету, что знают наверняка, кто совершил ужасное преступление. Это их приятель, родственник, собутыльник. Друг брата жены служит надзирателем в Ньюгейтской тюрьме, так вот он сказал, что за всей этой затеей стоят евреи, не веришь, саму него спроса.
В конце концов сотрудник либеральной «Морнинг кроникл», въедливый юный репортер, побеседовавший со многими бывшими заключенными тюрьмы, выдвинул предположение, что Фредерик Холл, Ньюгейтское чудовище, на самом деле пройдоха ирландец по фамилии то ли Мерфи, то ли Мелви, хитроумно выдавший свое преступление за дело рук помешанного: после этого Пайес Малвн спешно покинул город и направился на север. Журнал «Панч» перепечатал и высмеял догадку репортера. Этим падди [65] сроду такого не выдумать. Они же только вчера с дерева слезли.
Полтора года прошли в скитаниях по северу Англии, окраинам Шотландии, от Берика до Грет-на-Грин, потом по центральным графствам и восточной части Уэльса, затем по Западному Девону и Корнуоллу, где некогда беседовали с избранными Мерлин и Ланселот. Часто беглец подряжался убирать урожай, подрабатывал на посевной. Сбор яблок и сев кукурузы служил ему отрадным прикрытием: так легко было затеряться средь толп приезжих ирландцев, в это время года наводнявших английские поля. Их выговор будил воспоминания, которые он силился отогнать. Как пел по вечерам на гуляньях. Как проводил ночи с Мэри Дуэйн. Мысль о ней вызывала в нем почти невыносимое чувство вины. Едва ирландцы затягивали песню, ему хотелось бежать прочь.
На месяц он затесался в артель землекопов: рыл канавы для прокладки рельсов. Как-то всю зиму провел на окраине Шеффилда: некий хлебопромышленник строил там готический замок, гигантский амбар без крыши высотой с уэстпортский собор. Промышленник с семейством ночевали у себя в особняке, Малви и остальные рабочие — в хижине на строительной площадке. Едва запахло весной, как он тайком двинулся дальше. Он никогда не оставался подолгу на одном месте.
Некоторое время Малви провел с труппой бродячего цирка лорда Джонни Угрозы, устанавливал и убирал шатер. Такая работа была ему по нраву: приятная, простая, однако требовавшая умственных усилий. Шатер представлял собой трехмерную теорему из геометрии, скопление веревок и крюков, шестов, сочленений, заклепок, винтов, правильно собрать которые можно было одним-единственным способом. Малви придумал, как делать это быстрее, и в благодарность инспектор манежа назначил его старшим над мальчишками-подручными. Под руководством этого ирландского умельца каркас возводили менее чем за два часа. Малви любил сидеть и смотреть на обнаженный каркас — скелет дракона, которого мог бы пронзить копьем король Артур.
Среди уродцев и бородатых дам, клоунов-лилипутов и свинорылых борцов он отчего-то чувствовал себя как дома. Зарабатывать на явном недостатке казалось Малви отважным поступком, усилием, требовавшим умения приспосабливаться — качества, которое он ныне ценил больше прочих. Девицы после представлений так и вились, порой посиделки затягивались до утра. Но счастье недолговечно. Однажды, когда Малви разбирал клетку, на него набросился лев и откусил ему левую ступню почти целиком. Клоун, лечивший зверей, прижег рану, один из воздушных акробатов вырезал для Малви деревянный башмак из куска сломанной вывески, на которой когда-то значилась надпись «САМОЕ УРОДЛИВОЕ СОЗДАНИЕ В МИРЕ». Заглавная М осталась на башмаке. «М — как Малви», — улыбнулся воздушный гимнаст.
Прошел месяц, другой, из цирка его не гнали, но Малви чувствовал, что превратился в обузу. Он больше не мог руководить сборкой шатра, да этого уже и не требовалось. Мальчишки научились у него как это делать, и даже усовершенствовали его способ. Мыть, мести, копать он тоже не мог, а к лысеющему старому хищнику, который его изувечил, боялся приближаться. Акробат из Пьемонта заново научил Малви ходить, показал, как держать равновесие и смещать центр тяжести. На время ему поручили обязанности антрепренера: он вперед цирковых повозок приезжал в очередной город, раздавал рекламные листовки и контрамарки. Однажды в Йорке, покончив с делами, он сидел на мосту через Уз и смотрел на реку, дожидаясь прибытия цирка. Наступила ночь, никто не приехал, и Малви понял, что они уже не приедут. Им не хватило духу объявить ему, что он стал лишним, и уже за это одно он испытывал своего рода благодарность. Но толку от благодарности было немного, он это понимал. Малви вновь остался один среди чужаков.
Такой суровой зимы, как в сорок втором году, не помнили старожилы. Первый снег выпал в начале ноября, за ним пришли трескучие морозы, так что листья на ветках от лютого холода были твердые, как железо. Над проселочными колеями со снежной кашей высились крепостные валы из льда и застывшей грязи. Малви попытался просить милостыню, но нищенство давалось ему с трудом, да и сельских жителей ни ущербность его, ни нужда ничуть не трогали. Зимой сорок второго года ущербность была не в диковинку. А красть у них нечего: они и сами были почти что нищие.
С наступлением Нового года погода не изменилась. Пришел февраль. Морозы крепчали. Как-то раз неподалеку от Стока Малви познакомился с приветливым валлийцем, худым, как пугало, с тонкими, как ветки, ногами: казалось, надави на них сломаются. Уильям Суэйлз, нищий школьный учитель, ровесник Малви, направлялся на работу в деревню Киркстолл неподалеку от Лидса. И еды, и питья у него было мало, но он охотно разделил с Малви то немногое, что имел. Суэйлз признался, что восхищается ирландцами: мать его некогда держала пансион на Холи Айленде, близ Англси, этот порт находится прямо напротив Дублина, и всегда считала ирландцев записными чистюлями. Сам Суэйлз в этом не настолько уверен, но ирландцы платили за его прокорм и обучение, и поэтому он чувствует себя в некотором смысле обязанным их земляку, вне зависимости от их манер и гигиенических привычек.
Они пробыли вместе девятнадцать дней и холодных ночей: шагали на север, ночевали в коровниках и амбарах. Месили снежную кашу на проселках и рассуждали о науке. Малви находил в этих разговорах удивительное удовольствие. И хотя ново-обретенный его товарищ отличался красноречием и эрудицией, Малви поддерживал разговор на равных с ним, а кое в чем даже и превосходил.
Суэйлз получил старомодное классическое образование. Он знал музыку и географию, историю и поэзию, всевозможные легенды и древние сказания. Но больше всего он любил математику. Числа так загадочны, но вместе с тем так прекрасны и просты. «Например, — говорил он, — что бы мы делали без девятки? Если вдуматься, Малви, что бы мы делали? Сколько в ней ясности, друг мой. Само совершенство. Согласен, это еще не десятка. В конце концов, десятка — королева чисел. И все-таки девятка намного лучше, чем бедолага восьмерка; та, конечно, по-своему хороша, цифра приятнейшая, но все-таки не девятка. С восьмеркой можно лечь в постель, но в жены возьмешь все равно девятку. За ее прекрасное, хитроумное, чудесное, лестное девятчество».
