Илья Бражнин - Друзья встречаются
Дверь конторы раскрылась настежь. Прапорщик скомандовал встать, повернулся лицом к раскрытым дверям, за ним стало трое конвойных, подсудимые, за ними снова трое конвойных. Заключенных ввели в контору, согнали к невысокому барьеру, разделявшему помещение надвое, окружили полукольцом.
Они стояли перед своими судьями.
Никишин оглядел покрытый серым сукном стол и сидящих за ним судей. Их было пятеро - все в английских френчах, спокойные, выхоленные. Посредине сидел румяный, полный офицер, по-видимому председатель суда. На лицах четырех судей лежала маска пристойного беспристрастия, все они казались одинаковыми, лица пятого судьи не было видно. Он сидел в конце стола, склонившись над бумагами и обратив к подсудимым чистую линию пробора и ослепительно белую каемку полотняного воротника. Никишин равнодушно оглядел эту прилизанную голову, офицер внезапно поднял от бумаг лицо, и Никишин вздрогнул. Офицер чуть усмехнулся краешком губ - он, видимо, был доволен произведенным эффектом.
Никишину была знакома манера Краскова бить на эффект, где бы и в каких условиях он ни находился. Сейчас это актерство взбесило его и совершенно вывело из равновесия.
По счастью, первым разбиралось не его дело, и Никишин имел время прийти в себя. Подсудимые, дело которых разбиралось первым, были крестьяне, и обвинялись они в том, что давали подводы красным, занявшим их деревню. Допрос был краток и стремителен. Крестьяне - пожилые и медлительные, не привыкшие к такой стремительности, перепуганные необычной обстановкой - сбивались в ответах, путались, не успевали доканчивать объяснений. Под давлением обвинителя они невольно приняли на себя и большевистскую агитацию, и какой-то комитет взаимопомощи. Через полчаса прапорщик увел их под конвоем в коридор дожидаться приговора.
Никишин остался с глазу на глаз со своими судьями. Прочитали обвинительный акт. Сочувствие большевикам, попытка способствовать освобождению одного из них, сопротивление при аресте, сокрытие сведений о местопребывании красных партизан…
Председатель перелистал лежащие перед ним бумаги.
- Признаете себя виновным?
Сосед его - сухопарый, узколицый капитан - потягивал трубку, набитую душистым табаком из далекой заокеанской Виргинии. Он сладко прищурил один глаз. Его скошенный рот наполнился дымом. Впервые Никишин мог сказать всё, доказать всю вздорность обвинений, начав с решительного «нет». Красков едва приметно качнул головой, он был серьезен и строг; его движение головой означало: «Отрицай всё, говори - нет».
Никишин облегченно вздохнул. Он освобождался от всего, что мучило его долгие месяцы. Какое наслаждение расправить плечи так, чтобы хрустнули суставы, почувствовать накопленную в дни испытаний уверенность в своих действиях, четкость мысли, чистоту намерений. Какое наслаждение бросить им в лицо твердое «да».
Красков досадливо закусил губу и нахмурился. Он не понимал Никишина. Он ничего не знал ни о Шахове, ни о Ларионове, ни о старике, так не по-хозяйски кончившем свою жизнь, ни о матросе Батурине, ни о страшном многоногом спруте, корчившемся на полу тесной, зловонной камеры, ни о товариществе смертников на полу Больничного городка.
Когда-то Никишин приходил в ярость от одной мысли, что ему могут навязать несуществующую вину. Теперь он стоял перед судом, но не тем, который отделен от него высоким барьером, а перед судом своей совести и мысленно перечислял пункты обвинительного заключения.
Сочувствие большевикам?
Да. Он видел их жизнь и смерть. Это были люди. Он сочувствует им, да!
Попытка способствовать освобождению одного из них?
Да. Если бы он мог, то попытался бы отбить уводимого на расстрел Шахова.
Оказание сопротивления при аресте?
Да. Теперь он не дал бы так просто изловить себя.
Сокрытие сведений о местопребывании красных партизан?
Да. Если бы он знал, где они скрываются, он сделал бы всё, чтобы сохранить тайну их убежища.
- Да! - сказал он твердо, глядя в глаза Краскову.
Красков опустил глаза. Злобно покусывая ногти, он начал задавать отрывистые вопросы. Они были быстры и категоричны. На них можно было отвечать только «да» или «нет» - речь шла только о фактах. Создавалась странная путаница понятий и фактов, признаний и отрицаний. Красков, бесстрастный и холодный, глядя на Никишина с нескрываемой злобой, ловко помогал этой путанице. Судьи, привыкшие к противоречиям в показаниях, видели только желание Краскова утопить подсудимого и вовсе не замечали его тонких контрходов.
Один Никишин понимал Краскова. Впервые он видел его в настоящей игре, опасной для обеих сторон, и не мог не оценить её. Он видел, что Красков наслаждался этой прогулкой над пропастью, - и впервые Красков ему не был неприятен.
Тонкость игры Краскова видна была и судьям, но с другой стороны. Два старых юриста увлеклись его игрой и заметно оживились.
Утомительная однотонность, с какой работала машина убийства, наскучила им. Они обрадовались развлечению и азартно включились в игру. Они злились, иронизировали, крючкотворствовали, ловили и язвили: не скрывая желания убить Никишина, они хотели убить его с блеском. Красковские маневры уничтожали прямое признание Никишиным своей вины. Это несущественно. Они сделают его виновным у него на глазах, поймают, вывернут его наизнанку.
Между тем Красков внезапно переменил тактику. Он начал демонстративно помогать Никишину, вступил в соперничество с другими судьями, великолепно выходил из себя, пикировался с узколицым капитаном, дымящим английской трубкой, и нашел неожиданного союзника в молодом поручике, сидящем по левую от председателя руку.
О самом Никишине они порою и вовсе забывали. Отпустили его они почти с сожалением.
Дальнейшая процедура длилась недолго.
Приговор был краток: расстрел - крестьянам и артистически сработанная Красновым бессрочная каторга - Никишину. Красков наконец заплатил свой старый долг.
Возвращаясь в камеру, Никишин разминулся в тюремном коридоре с каким-то арестантом, которого конвоиры вели ему навстречу. Наученный тюремным опытом, Никишин только мельком оглядел встречного и тотчас угадал, что его ожидает… В конвое солдаты - это плохо. Время слишком позднее для допроса в тюремной канцелярии, - значит, суд или Мхи. Одежда по фигуре, исхудать не успел: в тюрьме недавно. Шнурки ботинок не зашнурованы, арестанта торопили; это очень плохо. На рукаве свежий разрыв. На правой штанине сбоку широкая полоса грязи: тащили к дверям за плечо, волоком по полу, били, значит - из одиночки: в общих не бьют…
В один короткий миг раскрылась Никишину судьба человека, которого он видел впервые в жизни, и он знал, что выводы его безошибочны. Единственно непонятным и странным казалась улыбка арестанта - холодная, неподвижная, однобокая. Она вовсе не вязалась с обликом арестанта: у него был добродушный, домашний вид, он был толст, глаза из-за выпуклых стекол очков смотрели иронически, грустно. Иронически и грустно был опущен справа угол рта, в то время как слева рот был сильно растянут и вздернут вверх диким оскалом. Только тогда, когда толстяк, приблизившись вплотную, повернул голову, Никишин понял, в чём дело.
Вся левая половина лица была сплошным кровоподтеком, и опухоль подняла слева верхнюю губу. Никишин привык к тюремным нравам, но эта мертвая улыбка заставила его содрогнуться.
- Прощай, товарищ! - сказал толстяк, проходя мимо.
- Прощай, товарищ! - ответил Никишин.
Два удара прикладами отбросили их к противоположным стенам коридора. За спиной Никишина лязгнула коридорная решетка.
Никишин, покачиваясь, пошел дальше. Он хотел крикнуть ещё раз: «Прощай, товарищ», - но надо было молчать. Надо было жить… Он был уверен, что надо жить, и знал, зачем это надо.
Глава седьмая. МХИ
Марк Осипович не знал, что встреченный им в тюремном коридоре заключенный и есть тот самый Никишин, которому в августе прошлого года он устраивал передачи. В конце концов, это было неважно. Важно было, чтобы не нашли винтовки и тысячу патронов, спрятанных в мастерской, чтобы не взяли Теснанова и других, чтобы жила подпольная организация, а Закемовский успел вынести из своей квартиры, которую, видимо, выследили, типографские шрифты. Успеют ли они выпустить к Первому мая листовку?… Не вовремя он попался! Как хорошо пошла работа!… Тут и там действовали группы коммунистов, организованные в военных частях, подымая восстания то в одном, то в другом полку. Они подбирались к самому сердцу белогвардейщины, и генерал Миллер должен был объявить специальный приказ о создании ополченских частей из буржуазии и кулаков «для подавления невидимой, зарывшейся в подполье большевистской заразы». Зараза распространялась вширь и вглубь. На борьбу с нею брошены были тысячи шпионов. Контрразведчики обшаривали город. Попал в засаду Рязанов, был арестован председатель подпольного комитета большевиков Теснанов, взяты Закемовский и Прокушев, раскрыты Близнина, устроившаяся сестрой в тюремный лазарет на Кегострове для связи воли с арестованными, и радист Иванов, передававший в Советскую Россию сводки и информацию о положении в области. Все они были преданы военно-полевому суду. Он происходил в ночь на первое мая тысяча девятьсот девятнадцатого года. Утром тринадцать подпольщиков прошли на Мхи, на последнюю свою маевку. Марк Осипович снова был со своими товарищами. Он стоял вместе с ними на краю длинной, неглубокой ямы. За низкими елочками розовело предутреннее весеннее небо.
