Илья Бражнин - Друзья встречаются
- Не знаю, - ответил Илюша рассеянно, - кажется, в седьмую вызвали.
- Ага, - кивнул Никишин, - ладно, - и повернулся, собираясь уходить.
- Постой! - сказал Илюша. - Куда же ты?
- Я сейчас! - откликнулся Никишин из коридора. - Ты подожди тут… Парень у нас один, морфию надо…
Прихрамывая, он направился в седьмую палату, оттуда в шестую, потом в перевязочную. Наконец он нашел Варю, вместе с нею вернулся в свою палату и до утра провозился с цинготным, позабыв о встрече с Илюшей.
Илюшу встреча с Никишиным сильно взволновала. Главное для него в этой встрече связано было не с воспоминаниями (хотя они и всплыли перед ним), а с тем новым, что в нём вызревало. Накапливалось это новое в последние дни приметно и особенно ощутимым стало со дня встречи с Власовым. Почему-то именно эта встреча, и особенно негромко сказанное «спасибо, товарищ», направили его помыслы в некое прочное и постоянное русло. Это было не совсем обычное «спасибо». Это не была личная благодарность за оказанную услугу. Это была общая и обязывающая благодарность от многих, которые делают то же дело, что Власов и Марк Осипович. Это было «спасибо» за ту пользу, которую он принес делу, а не только человеку в его случайной нужде. И Илюша чувствовал себя уже обязанным этому делу и сознавал, что благодарность заслужена очень малым и что не делать этого дела нельзя, ибо это нечестно.
И он начал делать его. Дважды пустил на ночевку скрывавшихся от контрразведки друзей Марка Осиповича и выгнал из дому Боровского. На чердаке дома он часто прятал приносимые Марком Осиповичем пачки листовок и другие документы.
Связь его с этим человеком становилась с каждым днем всё крепче. Сейчас Илюше очень хотелось рассказать Марку Осиповичу о Никишине и попытаться вместе с ним помочь Никишину.
Но именно в эти дни Марк Осипович вдруг исчез.
Не зная о причинах непривычно долгого отсутствия Марка Осиповича, Илюша досадовал на него, потом стал серьезно тревожиться и решил отправиться на розыски. Но оказалось, что он даже не знает, где живет Марк Осипович, который никогда не сообщал своего адреса, так же как никогда не назначал свиданий на стороне.
Он посоветовался с матерью.
- Некуда тебе идти, - сказала Софья Моисеевна печально.
- Ты думаешь? - забеспокоился Илюша, понимая, в чем дело.
- Зачем думать, когда я знаю.
- Может быть, ты ошибаешься? Откуда ты можешь знать?
- Откуда? - Софья Моисеевна с неудовольствием поглядела на сына. - Конечна, я пошла в контрразведку и спросила, не арестовали ли вы большевика Вильнера и не отпустите ли вы его, потому что он хороший человек и только хочет, чтобы вы все подохли? Откуда? Как будто это так трудно узнать. Людей хватают каждый день. Его взяли в пятницу ночью.
Илюша Молчал. Софья Моисеевна спросила, вытирая фартуком набежавшие слезы.
- У тебя ничего от него нет? Документов каких-нибудь?
- Нет. Документов сейчас никаких нет. Только литографский камень.
- Камень я знаю. Он на чердаке. Наверху живут хозяева дома, туда не пойдут искать.
- Искать? О чем ты говоришь?
- О чем? Ты думаешь, не могут и к нам прийти контрразведчики?
- Пусть придут!
Голос его был глух. В глазах сверкнул злой огонек. Таким Софья Моисеевна никогда не видала сына.
В тот же вечер удивил Илюша и Варю. Придя к ней, он заговорил о Никишине и очень настойчиво просил устроить ещё одно свидание с ним, хотя бы в дежурке сестры.
Варя обещала. Илюша спросил, случалось ли, чтобы больные, присланные тюрьмой, убегали из Больничного городка на волю. Варя ничего не слыхала о побегах. Она подняла на Илюшу глаза и сказала с чуть заметной улыбкой:
- Так вот вы о чём нынче думаете!
Илюша схватился за шапку. Эта улыбка оскорбила его.
Варя поглядела ему вслед, вышла в переднюю и накинула шубку. Через полчаса она входила в знакомый дом на Поморской. Она просидела у Левиных весь вечер. Уходя, она сказала Илюше, провожавшему её через полутемную кухню:
- Вы подали мне хорошую мысль давеча!
Илюша ничего не ответил. Варя остановилась. Она поцеловала его и сказала тихо:
- Чудак!
Илюша ответил гневно:
- Я не хочу быть чудаком! Неверно это!
Глава шестая. ПРОЩАЙ, ТОВАРИЩ!
Встреча Илюши с Никишиным не состоялась: спустя четыре дня Никишина вместе с несколькими выздоравливающими арестантами перевели в лагерь для заключенных на Кегострове, лежащем по ту сторону Двины.
В Кегостровском лагере Никишин пробыл полтора месяца. Оттуда его снова перевели в губернскую тюрьму. Туда же, но прямо из Больничного городка и на месяц раньше Никишина, вернули и Шахова.
К этому времени обстановка в тюрьме и в городе была уже иной.
По указке заморских хозяев Верховное управление Северной области самоупразднилось. Чайковский официально признал «опыт создания государственной власти неудавшимся» и предложил сделать попытку «опереться на население» в другом месте - на Урале, в Сибири. Часть северных министров без размышлений отправилась по указанному адресу и перекочевала к Колчаку. Что касается самого Чайковского, то он почел за благо отбыть в Париж.
То, о чём мечтал капитан Чаплин, приехавший в Архангельск с паспортом англичанина Томсона, наконец сбылось. Северная область вступила в полосу военной диктатуры. Впрочем, осуществлявший её генерал-губернатор Миллер, появившийся в Архангельске в январе девятнадцатого года, едва ли имел больше власти, чем Верховное управление. Весь край был прибран к рукам интервентами. В Англию и в США уходили русский лес, смола, лён, меха. Террор усиливался. Непрерывно работали военно-полевые суды. За городской окраиной, на Мхах, ежедневно гремели выстрелы, пьяные писаря третьего стрелкового полка и солдаты комендантской команды зарывали трупы, а иногда и живых людей под низкими, сумрачными елками.
Никишин, вернувшись в губернскую тюрьму, не узнал её. Он помнил обстановку первых недель своего заключения. Она была ужасна, но человек привыкал спать на каменном холодном полу, дышать зловонием, глотать мякинный хлеб; он знал, что его вызовут на допрос, он мог надеяться на оправдание или на перевод в лучшую камеру и даже на освобождение. Всё это могло случиться завтра же.
Теперь всё было иначе. Даже звериные тюремные законы были отменены. Никто утром не знал, что будет с ним к полудню. Если заключенного вызывали в контору, он прощался с товарищами, ибо не знал, вернется ли обратно. Он не был уверен, что его через час не расстреляют или не подымут на штыки в коридоре. Когда заключенного переводили в новую камеру, он принимал её за камеру смертника.
Тюрьма жила в мучительном напряжении. Люди почти перестали спать - они постоянно прислушивались. Достаточно было надзирателю или часовому остановиться у дверей, и каждый, холодея, говорил себе: «Это за мной».
То и дело кого-нибудь уводили и кто-нибудь кричал в коридоре так, что слышно было на весь этаж: «Прощайте, товарищи!» Тюрьма замирала. Спустя полчаса на Мхах, за тюрьмой, раздавался залп.
И так каждый день.
Попав снова в тюрьму, Никишин стал расспрашивать о Шахове. Ему коротко ответили:
- На Мхах.
Смерть Шахова была для Никишина страшной потерей. Шахов и Батурин давно перестали быть для него только товарищами по заключению. Много ночей провели они с Шаховым на соседних койках, шепчась при тусклом свете ночника. И мир яснел перед Никишиным в эти смутные ночи, и многое в его душе зачеркивалось как решенное и многое вставало новой задачей. Вступая в тюрьму во второй раз, он был уже иным, чем тогда, когда вошел в неё впервые.
Вскоре Никишина вызвали в суд. Суд заседал теперь ежедневно в помещении тюрьмы. Вечером подъезжал автомобиль, несколько офицеров выскакивали из него и скрывались в конторе. Спустя пять минут в камерах появлялись надзиратели с конвоем и уводили подсудимых.
Никишин попрощался с товарищами и прошел под конвоем в контору. В холодном коридоре перед конторой по углам стояли четыре табурета. Никишина и троих других подсудимых рассадили по углам. Перед каждым из них стояло трое конвойных. Безусый юркий прапорщик шнырял взад и вперед, заглядывал в контору, убегал к судьям, возвращался.
Наконец Никишин услышал сквозь неплотно закрытую дверь звонкий рапорт прапорщика: «Всё готово» и чей-то бархатный баритон: «Ввести подсудимых».
