Леонид Ефанов - Князь Василий Долгоруков (Крымский)
— А мне на его слово наплевать, — отмахнулся Долгоруков. — У меня одна забота: чтоб крымские начальники твердо стояли за нашу протекцию. Тогда не этот, так другой хан подпишет акт.
— Оно, конечно, так. Но сколь много времени для сего понадобится?.. Татары — народ упрямый, несговорчивый… Могут затянуть подписание акта.
Долгорукову нравоучение не понравилось.
— Я, милостивый государь, акт получу самолично, — произнес он заносчиво, однозначно давая понять, что сам добьется от крымцев необходимого документа, а окончание всех формальностей оставит губернатору.
Щербинин обидчиво поджал губы, помолчал, потом заговорил об отношении крымцев к ногайцам.
— Насколько мне ведомо, они считают их предателями и особого рвения к прежнему воссоединению не проявляют.
— Я бы даже сказал, что испытывают некоторое облегчение, избавившись от этих неспокойных и хищных людей, — брезгливо отозвался Долгоруков. — Все здешние жители ни о чем другом мыслить не желают, как только о своей безопасности и сбережении собственных выгодностей.
— Но теперь, когда сами крымцы будут просить о протекции, дело смотрится иначе.
— Это как же?
— Когда ногайцы отторглись, крымцы всем внешним видом показывали, что не желают иметь с ними дел, дабы не раздражать Порту, на вспомоществование которой надеялись. Ныне такая надежда сгинула. И вопрос встал по-другому: согласится ли Селим-Гирей потерять навсегда от своего подчинения помянутые орды, составлявшие главную силу его войска?.. И согласятся ли ногайцы признать Селима своим ханом? Они ведь просили о Шагин-Гирее… Тут нам оплошать нельзя!.. Ибо разделение татар на две независимые области способно предоставить способы ввести между ногайцами такое правление, какое сходно с российскими интересами. Правда, с таким разделением двор решил до поры повременить… А дружбу крымцев с империей подкрепят наши здешние гарнизоны…
— Татары словесно уже изъявили желание иметь их на своей земле, — вмешался в разговор Веселицкий.
— …Пока длится война с Портой, — продолжал Щербинин, недовольно скосив взгляд на канцелярии советнике, — всякому из крымцев понятно, что чем больше укрепленных мест — особенно по берегам! — занято нашими войсками, тем безопаснее они от турецких покушений. Но после заключения мира их содержание будет для российской казны тягостно и убыточно. Поэтому проектируется оставить в наших руках крепость Еникале — для защиты прохода из Азовского в Черное море — и Кафу — для содержания там флотилии, — что позволит противостоять проискам Порты и навсегда утвердить нашу ногу в Крыму… Важно разумными обращениями расположить татарские мысли так, чтобы они — как бы сами собой! — достигли познания в необходимости такой уступки для собственного спокойствия и сами о том попросили.
Пространное рассуждение Щербинина опять напомнило нравоучение, и Долгоруков с прежней хмуростью проронил:
— Сами они не попросят… Только сила моего оружия и моя настойчивость способны побудить их к этому.
— Нет, нет, — предостерегающе воскликнул Щербинин, — требовать уступки сию минуту никак нельзя! Можно отпугнуть татар… Пусть они думают, что наши гарнизоны располагаются на полуострове только по причине войны с Портой и тешат себя надеждой, что по ее окончании войска будут выведены. А вот когда станем подписывать с ними формальные договоры — тогда особливым пунктом и выговорим сии уступки.
Беседу генералов прервал адъютант командующего, принесший печальную весть: ночью в полевом госпитале скончался генерал-майор Броун.
Василий Михайлович невидящим взглядом посмотрел на адъютанта и враз утомленным голосом сказал тихо:
— Схоронить славного генерала со всеми почестями…
Он помолчал, устало потер пальцами седеющие виски и — уже с тревогой — добавил, обращаясь к Щербинину:
— Уходить надобно отсель, покамест зараза всю армию не сгубила…
«Заразой» была чума — «моровая язва», завезенная в Крым бежавшими из Молдавии и Валахии турками и татарами. Сколь усердно она косила крымцев, судить было трудно, но в русских полках захворавших становилось все больше. Каждый день санитарные команды копали в лесу глубокие ямы и хоронили до десятка умерших.
Видя, что командующий не настроен продолжать беседу, Щербинин откланялся.
Солнце все сильнее накаляло воздух. Разморенные жарой офицеры в одних нательных рубахах забирались в палатки, шли в лес, под кусты и деревья, и, попивая из узкогорлых татарских кувшинов душистое крымское вино, лениво перебрасывались в карты. Голые, загорелые солдаты стирали в соленой воде исподнее бельишко, весело, с прибаутками барахтались на мелководье. На краю лагеря выстраивался рядком очередной обоз к Салгиру.
Дернувшись в свою палатку, Евдоким Алексеевич сбросил шляпу, парик, снял мундир, денщик стащил сапоги. Утирая платком вспотевшее лицо, он некоторое время сидел на раскладном стульчике — размышлял.
После объявления Долгоруковым намерения довести дело с татарами до конца дальнейшее свое пребывание здесь Евдоким Алексеевич посчитал не только бесполезным, но и в какой-то мере унизительным: верный своему замыслу одному покорить Крым, Долгоруков мог не допустить его к беседам с татарскими депутатами. А этого Щербинин боялся сильнее всего, ибо и армия, и татарские начальники знали о сути его должности, описанной им самим же в разосланных повсюду письмах.
«Князь, конечно, прямо об этом не скажет, — рассуждал Евдоким Алексеевич. — Просто запамятует позвать, когда депутаты приедут…»
Наутро он объявил, что занемог от здешнего климата, приказал слугам готовить экипаж и вскоре покинул лагерь, чтобы вернуться в Харьков.
10
Начало лета Екатерина провела в Царском Селе. Отдыхая от столичной суеты, она тем не менее поддерживала постоянную переписку с Никитой Ивановичем Паниным, уведомлявшим ее о всех важных делах. Позднее Екатерина переехала в Петергоф, намереваясь побыть там некоторое время, но затянувшаяся болезнь сына — шестнадцатилетнего великого князя Павла Петровича, за которым присматривал его давний воспитатель Панин, — принудила ее в первые дни июля вернуться в Петербург.
Цесаревич, с детства слабый здоровьем, выглядел плохо, капризничал. Екатерина несколько раз навещала сына, старалась вдохнуть в него силы и уверенность в скором выздоровлении.
Тем временем в столицу стали прибывать нарочные офицеры от Долгорукова.
Особенно радостным выдался день семнадцатого июля.
На рассвете, когда Екатерина только-только проснулась и, свесив босые ноги, сидела на краю кровати, дежурный камердинер доложил о прибытии из Крыма со срочным донесением Конной гвардии секунд-ротмистра князя Ивана Одоевского. Екатерина встала, накинула на плечи шелковый шлафрок, мельком глянула в зеркало и, длинно зевнув, велела впустить нарочного.
Замерев в пяти шагах от государыни, выкатив по-петушиному грудь, Одоевский зычно и торжественно прогремел басом, нарушая сонный покой обитателей дворца:
— Честь имею донести! Доблестным оружием вашего императорского величества неприятель под Кафой разбит и обращен в бегство. Крепость и гавань в наших руках!
— Трудная ли выдалась баталия? — протяжно спросила Екатерина, расправляя заспанное, припухшее лицо долгой мягкой улыбкой.
— Единым ударом смяли басурман! И тотчас их сиятельство отправил меня с реляцией!
Одоевский выхватил из-за обшлага мундира пакет, протянул Екатерине.
Она взяла его, посмотрела надпись, кинула на столик.
— Потом прочитаю… А вас, князь, за долгожданную весть жалую полковником.
Одоевский метнулся к государыне, припал к руке, уколов жесткими усами холеную кожу.
В течение всей войны Екатерина следовала старому доброму воинскому обычаю: награждала гонцов, приносивших победные реляции. В этот день ей пришлось еще дважды проявить свою милость. В полдень был пожалован поручиком гвардии подпоручик Щербинин, прибывший с известием о взятии Керчи и Еникале. Вечером поручик Семенов, отличившийся метким выстрелом под Кафой, привез ключи от всех занятых крепостей и стал капитаном.
Покорение Крыма Екатерина отметила торжественным богослужением в Петропавловском соборе. Под величавый перезвон колоколов, уханье пушечного салюта она принесла Всевышнему коленопреклоненное благодарение и, вернувшись во дворец, устроила роскошный обед.
Столы, заставленные серебром, хрусталем, живыми цветами, ломились от вин и закусок. Гости много пили, шумно воздавая хмельными голосами хвалу храброму русскому воинству.
Вечером, перед тем как пойти в Эрмитаж, Екатерина присела к столу, чтобы отписать Долгорукову свою благодарность.
