Павел Северный - Андрей Рублев
Углядев тропинку в прибрежном ивняке, Андрей, пройдя осинник, снова разом окунулся в лесной мрак. На тропе под ногами похрустывали шишки. Тропинка то терялась, то появлялась вновь и обнадеживающе звала вперед, изгибаясь среди частых муравьиных куч. Андрей замедлил шаг, услышав покашливание. Прислушался. Покашливание прерывалось тяжелыми стонами. Андрей ускорил шаги и скоро замер, увидев седого старика, сидевшего на земле и засунувшего голые ноги в разворошенную муравьиную кучу. Оба увидели друг друга одновременно. Старик, улыбаясь, сказал:
– Топай без опаски. Не лиходеем значусь. Ломоту в ногах лечу. Бортник тутошний.
– Чьи борти-то?
– Вестимо, боярские.
– Тверских бояр?
– Знамо дело. Земля-то тверского князя.
– Чать, больно кусают?
– Знамо дело, кусают, но от сего ломота притухнет. За лето накупаю ноги в кучах, так зимушку стану добрым молодцем вышагивать. Сам-то в кое место путь держишь?
– В Кассианово займище.
– На заходе к кукушкиной ворожбе дойдешь.
– С пути не собьюсь?
– Сам видишь, добрая тропа. Монастырь возле займища, вот к нему тропа людскими ногами и выбита.
– Даже в глуши видна.
– Сказываю, монастырь тута. К ним завсегда торные тропы, потому надеждой на Божью милость жизнь правим. Вот только в Кассиановом займище правильные люди в деревеньке по бережку Премудрой речки, в хлебце с солью путнику не откажут, а в монастыре братия без одарения воды не плеснет. О сем помятуй. Корыстолюбие в сей Божьей в обители. Доброго тебе пути.
– А тебе долгих лет, мудрый старче…
Солнце клонилось к закату. Тропа давно слилась с тележником среди березовых рощиц на межах, разделявших делянки полей, засеянных рожью и овсами. Текут три речки, то приближая свои русла к тележнику, то отводя их от него в сторону.
В сельбище Андрей пришел, встреченный ленивым лаем собаки, лежавшей на берегу речки. Выйдя на улицу с убогими кособокими избами, он увидел возле телеги мужика с колесом в руках и направился к нему.
– Хозяину доброе здравие.
– Такое же и от меня прими человече.
– Дозволь передохнуть возле тебя?
– Отдыхай. На завалине места хватит.
Андрей, сняв со спины котомку, положил ее на завалину. Вернувшись к мужику, рассматривавшему снятое с телеги заднее колесо, спросил:
– Какая беда с колесом-то?
– Втулка треснула. А кузнеца нынче дома нету.
– Куда ж он подался?
– За холмом, со всеми целину огнем греет.
– Зачем? Теплынь же стоит.
– Видать, не понимаешь. Из-под вырубленного осинника земля вспахана. После прогрева-то огнем да сдобренная золой даст крупную рожь, а то и остистый овес. Только, на мой погляд, зря они мочалятся.
– Пошто зря?
– А так, – мужик махнул рукой и, вздохнув, сказал: – Сельбище наше на боярской земле. Боярин с придурью. По весне сделал в монастырь вклад за здравие своей бабы.
– А чего чужого вклада испужались?
– Испужаешься! Вклад-то боярин учинил не серебром, не золотом, а живыми душами! Соседнюю с нами деревеньку в сорок изб с живыми людинами да с засеянными полями монастырю отдал. Станут тепереча они на своих же землях, от леса их руками отнятых, на монастырь робить, а жить с песнями в голодных брюхах.
– На боярскую дурь ведь княжеское слово водится.
– У тверского князя бояре в почете. Вот я и разумею, что зря нынче мужики землю вздабривают, потому как и к нашей деревеньке монахи длани протянут.
– Бог не выдаст.
– Да Богу за всей Русью не углядеть. А углядит, так бояре толстой свечой завсегда себе милость вымолят.
Мужик, замолчав, внимательно оглядел гостя и, заметив пыль на полах Андреева кафтана, сокрушенно сказал:
– Припылился ты малость, а боле того, видать, притомился.
– С утра на ногах.
– Куда путь лежит?
– В Московскую землю.
– До нее от нас недалече.
– Может, дозволишь возле себя ночь скоротать?
– Окажи милость.
Откуда-то приползла грозовая туча, наползла, и сразу потемнело.
– Сейчас ливанет.
– Нет. Который день стращает, а дождем не жалует. В избе у меня крыша не худая…
Грозовая туча под раскаты грома и вспышки молний в самом деле прошла стороной, не пролив и капли дождя.
В избе при свете лучины Андрей с хозяевами поели тертую редьку в квасу с душистым ржаным хлебом, беседовали о крестьянском житье, в котором больше всего забот от лысой бедности.
Молодуха, светловолосая и статная, с пригожим лицом, сидя за столом, качала ногой веревку от зыбки, висевшей посреди избы с канючившим младенцем.
– Сам посуди, легко ль мне жизнь править. Живу четвертый десяток, а уж вторую избу для семьи рублю. Первая стояла под Псковом. Тогда только оженился, и пришлось новое место искать. Боярскому тиуну моя женка приглянулась. Долбанул я его слегой, а он от моего обучения захромал на всю жизнь – силой Господь меня не обошел, а нам пришлось от боярского гнева уносить ноги на новые места. В Тверском княжестве поставил новую избу. Поле от леса отнял. Не велико, но кормит. Даве поминал тебе про деревеньку, в монастырь отданную. Так вот, тепереча побаиваюсь, чтобы и наша монахам не понадобилась.
Хозяин, замолчав, доел лежавший на столе кусок хлеба и спросил:
– Московская земля не мала, в кое место идешь?
– Под Радонеж.
– Житье в Московской земле, поди, лучше, чем здеся? Слыхал, будто Москва больно богата.
– Не забывай, что и там есть монастыри и бояре.
– Велишь понимать, что черным людям на Руси житье везде с кусучими блохами?
– Пожалуй, так. Конешно, жить можно везде не худо, ежели спина хорошо гнется.
– Мне такого не дано, я на любого обидчика иду с жердью. А коли боле назлят, так с ножом начну кидаться.
Молодуха, услышав сказанное мужем, торопливо перекрестилась:
– Будет на ночь глядя пустое с языка скидывать! Боярин наш хозяин своей земли. Может ей располагать по своей воле.
– Землей может, а живыми душами нет. Кто, как не они, подаренную землю обучили хлеб родить?
Канючивший ребенок стих, а жердь, на которой подвешена зыбка, перестала поскрипывать. В вилке светца догорала лучина. Опадавшие с нее угольки, шипя, гасли в подставленной бадейке с водой. Молодуха проворно вставила в вилку новую лучину, сказала, сдержав зевоту:
– Сходили бы на волю, покеда лежанки излажу.
Хозяин и Андрей, встав из-за стола, вышли из избы и сели на завалинку. Ночь стояла темная, с небом, засыпанным звездами. На заречной стороне в полях верещали коростели, будто кто-то настойчиво скоблил гвоздем по железу. Андрей первым обратил внимание на дальнее зарево.
– Гляди, никак, горит что-то?
Хозяин, встав и вытянув шею, посмотрел на зарево и довольно сказал:
– Горит! Должно монастырскую мельницу подпалили.
Из монастыря донесся набат.
– Так и есть. Людины обиду с души обидой смывают.
Ночь наполнилась голосами. Люди собирались кучками, что-то говорили друг другу, с интересом наблюдая за полыхавшим вдали пламенем. Колокола в монастыре вызванивали набат, но из деревеньки на Премудрой речке тушить пожар никто не бежал.
2
В монастыре Святой Троицы в северной его стороне Никольские ворота выходят к оврагу, промытому речкой Кончурой. Неподалеку от ворот, среди расставленных на пеньках колод-ульев, прикрытых от дождя берестой, подле стены вытоптана тропинка.
Миновал полдень жаркого дня.
На тропинке весело от пчелиного жужжания. Ходят по ней, беседуя, игумен Сергий Радонежский и его крестник – молодой князь, Юрий Дмитриевич, брат московского князя Василия. Неласков взгляд Сергия. Огорчает его крестник – на все замечания крестного охотно дает обещания смирить гордыню перед братом, но обещанного не выполняет.
Юрий ростом высок и статен. Даже в походке проскальзывает присущая ему надменность и чрезмерное себялюбие. Нет в его взгляде тепла, которое в избытке у брата Василия. На лицо Юрий для мужа излишне красив. Одежду носит броскую, богато расшитую серебром и золотом. Получив от отца Звенигород, поставил здесь каменные палаты, но после смерти отца старается чаще бывать в Москве под предлогом заботы о матери, а та в нем души не чает. Живя в Москве, Юрий заводит связи среди бояр, настроенных против брата. Отстраненные от дел Василием, они охотно слушают сплетни Юрия о брате, которому тот всегда завидовал. В Звенигороде Юрий окружил себя боярами, у которых не лежала душа к брату.
Сегодня на Юрии кафтан вишневого цвета с серебряным шитьем и золочеными пуговками-бубенчиками, мелодично звенящими от всякого шага. В присутствии Сергия Юрий теряет самоуверенность. Сейчас, видя суровый покой в глазах крестного, не может начать разговор, из-за которого поспешил в монастырь, надеясь на одобрение задуманного плана. Но Сергий неласково благословил гостя по приезде, руку не дозволил поцеловать, а это явный знак недовольства.
– Видать, не ко времени возымел желание повидать тебя, крестный? – спросил Юрий настороженно.
