Мигель Делибес - Еретик
На следующее утро, спозаранку, они вместе отправились верхом в сторону Вальядолида. Дон Карлос держал путь на Логроньо, в Вильямедиану, где находился его дом. Сальседо впервые восхищался достоинствами чужого коня, которых не находил у своего: Веронец пускался в галоп прямо с шага, минуя рысь, и был способен резко замедлить бег на длине двух корпусов — то, чего он никак не мог добиться от своего Огонька. Это был горячий и хорошо обученный скакун. Дон Карлос рассказал, что купил его в Гранаде и что в нем больше половины арабской крови.
Сиприано застал свою жену на грани нового кризиса. С тех пор, как она перестала быть для него убежищем и приманкой для плоти, Сальседо мечтал только об одном: чтобы его оставили в покое. Он не верил ни словам доктора Галаче, ни срокам, которые Тео соблюдала со строжайшей точностью, хотя — для поддержания мира в семье — делал вид, что верит. Поэтому в каждую из поездок он брал приготовленную женой сумочку с окалиной серебра и стали. Разумеется, сумочка оставалась нетронутой, но Тео этого не замечала. Она верила, что Сиприано следует указаниям доктора с той же убежденностью, с какой делала это сама. Это продлевало жизнь их браку, но на сей раз возвращение Сиприано было омрачено: Теодомира не вышла в прихожую его встречать. Он нашел жену в ее комнате; она сидела, уйдя в себя, уставясь в окно невидящим взглядом. Она машинально ответила на его поцелуй в щеку, но сделала это с таким безразличием, что Сиприано задался вопросом, что же ожидает его этим утром. Преждепричиной бывали или Упрямец, или его холодность, или, наконец, бесплодие, но теперь было очевидно, что ее отчужденность значит что-то другое. Она пошла за ним в спальню, где он переоделся. Сиприано еще не привык к новым коврам, занавесям, балдахину. Они его угнетали. Неожиданно Тео изрекла властным тоном:
— Послушай, Сиприано, ведь обычай спать вместе, в одной кровати, — это свинство.
— Свинство? Но именно это делают все супруги, не так ли?
Она мало-помалу наливалась краской.
— Тебе и вправду кажется нормальным, что девять часов из двадцати четырех мы проводим вместе, смешивая наш пот, наше дыхание, все время обнюхивая друг друга, как две собаки?
— Ладно, — тут же согласился супруг, — возможно, ты права. Вероятно, стоит поставить здесь вторую кровать.
Крупная фигура Тео с легкостью передвигалась по комнате. Она схватилась за одну из стоек кровати и резко дернула ее. Балдахин затрясся.
— Две кровати здесь? — спросила она разъяренно. — И это единственное, что пришло тебе в голову, после того, как я выбивалась из сил, чтобы придать спальне приличный вид? Все испортить второй кроватью? Все испортить! Воистину, предложение великого человека!
Тео, когда ее несло, подобно снежной лавине, набирала все большую и большую силу. Сиприано заколебался: стоит ли настаивать на своем предложении или отступить? Он понимал, что, согласись он с ней без борьбы, и первоначальный повод раздора, в общем-то, пустячный, может перерасти в чреватое взрывом столкновение двух «я». А если он станет сопротивляться, может случиться, что ожесточение жены, нарастая на глазах, заставит ее перейти от слов к поступкам. Сиприано не мог забыть, как в кризисный момент перед визитом к доктору Галаче, Тео, лежа в постели, начала ему угрожать и даже схватила за горло своими сильными белыми руками. С этой поры он стал относиться к жене не без опаски. Именно так и повел он себя этим утром, узнав о своем изгнании: не соглашаться на все с закрытыми глазами и не отвергать решительно, но ждать, пока все образуется само собой. Он попытался смягчить ее ласковыми словами, но она была неукротима. Ссора утихла лишь тогда, когда Тео повела его в смежный чуланчик, который она приспособила ему вместо спальни:
— Как тебе нравится? Мы с Крисантой приготовили его для тебя.
Сиприано уныло смотрел на маленькое оконце, на диванчик в углу возле сундука, который отныне будет служить ему ночным столиком и на котором стоял серебряный подсвечник. Узкая циновка вместо коврика, сосновый шкаф, два кожаных стула и вешалка для одежды составляли всю обстановку. Сиприано подумал, что его изгнали из рая, но в то же время проблема решалась немедленно. Он сдался:
— Все хорошо, — сказал он, — этого достаточно. В конце концов, роскошь в спальне ни к чему.
Тео улыбнулась. Сиприано сумел оценить ее усилия. Она подвела его к двери алькова. Справа от дверной рамы к стене был прикреплен листок бумаги, на котором она записала своего рода календарь. Четыре дня воздержания, рекомендованные доктором Галаче, были обведены красным. Она улыбнулась не без лукавства:
— Не пытайся обмануть меня. В изголовье моей кровати висит точно такой же листок.
Жизнь вошла в свое русло. Тео ликовала. Она не отдавала себе отчета в своем поражении. Сиприано же, обретя свободу и следуя указаниям де Сесо, решил посетить доктора Касалью. Он не застал его дома, но был принят матерью доктора, доньей Леонор де Виверо, женщиной в летах, но тем не менее энергичной и сохранявшей цветущий вид. Свежая кожа, живые голубые глаза, спокойные, точные движения, густые, хотя и седые волосы — в ней ничто не напоминало о старости. Парчовая накидка до пят, высокий гофрированный белый воротник дополняли ее облик. Заговорив, она улыбнулась открытой улыбкой, как если бы знала его всю жизнь. Да, Педро рассказывал ей о нем, о его набожности, искренности, благорасположенности к ближнему. Агустин, вероятно, вернется поздно, у него собрание в городском совете. Небольшой кабинет был точь-в-точь как весь дом — темный, угрюмый, заставленный тяжелой громоздкой мебелью, почти не оставлявшей свободного места. И только зала для собраний и общих молитв, которую донья Леонор ему заботливо показала, выбивалась из общего стиля. Это был занимавший большую часть дома просторный покой с оголенными балками потолка; всю обстановку составлял небольшой помост со столом и двумя стульями да ряд скамеек.
— Здесь мы устраиваем ежемесячные собрания, — пояснила донья Леонор. — Я надеюсь, наша милость окажет нам честь и присоединится к нам на ближайшем из них. Агустин даст вам точные указания.
В часовне не было никакой вентиляции, кроме узкого окна с западной стороны, закрытого обитым материей ставнем, приглушавшим звуки и свет.
Сиприано стал часто бывать в доме доньи Леонор де Виверо. Она была столь приветлива, с ней было так весело, что он мог ожидать доктора часами. Она также принимала его с видимым удовольствием, внимательно слушая его забавные россказни. Сиприано никогда не ощущал такого к себе внимания и впервые в жизни растягивал свои рассказы, хотя прежде — в силу врожденной робости — всегда старался говорить покороче. Донья Леонор смеялась над его историями от души, однако не переходя границ благопристойности, почти беззвучно, без взрывов хохота, смеялась одной вибрацией гортани. И несмотря на такую сдержанность, смеялась до слез, и ее слезы вдохновляли Сиприано, никогда прежде не ценившего своего дара юмориста. Он связывал один рассказ с другим и к четвертому визиту исчерпал весь запас анекдотов, так что, не зная, как продолжить, перешел к историям, в которых героями выступали он сам или его близкие. Истории о доне Сегундо, Перуанце, или о жене Сиприано, Королеве Парамо, вызывали у доньи Леонор настоящие приступы веселья. Она смеялась без передыху, но сдерживаясь, слегка всхлипывая, деликатно обхватывая живот своими короткими ухоженными ручками. А Сиприано, начав, не мог остановиться: прозвище его жены, Королева Парамо, происходит, мол, оттого, что она стригла овец быстрее и чище, чем все пастухи в Торососе. Ее папаша, со своей стороны, принимал посетителей в штанах с разрезами, которые ландскнехты ввели в моду в Вальядолиде еще в 1525 году. Донья Леонор все смеялась без умолку, и Сиприано, опьяненный успехом, с изрядной долей юмора рассказывал ей о том, как доктор Галаче прописал ему настойку из окалины серебра и стали, чтобы усилить его плодовитость.
Однажды пополудни, воодушевленный вниманием доньи Леонор, он ей доверил свой маленький секрет:
— Знает ли ваша милость, что я родился в один день с Реформой?
— Что это значит, Сальседо?
— Я хочу сказать, что родился в Вальядолиде в то же самое время, когда Лютер прибивал свои тезисы на двери церкви Виттенбергского замка.
— Не может быть! Или ваша милость шутит?
— Ровнехонько первого октября тысяча пятьсот семнадцатого года. Мой дядя мне рассказывал.
— В таком случае, возможно, в этом — ваша судьба?
— Временами я был готов согласиться с этой суеверной мыслью.
Донья Леонор смотрела на него с задумчивой нежностью и восхищением, обнажив передние зубы, выглядывавшие между розовых губ.
— Я хочу предложить вам кое-что, — сказала она после паузы. — Следующий день рожденья вашей милости мы отпразднуем здесь, в этом доме, в обществе Доктора и остальных моих детей. Устроим благодарственную трапезу. Как вы к этому отнесетесь?
