Вальтер Скотт - Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 3
— Другой, — прошептал Эди, — видать, сэр Артур Уордор. Больше никто не пришел бы сюда в такой час, да еще с этим немецким мерзавцем. Немец прямо-таки околдовал его: сэр Артур готов поверить, что белое — это черное. Посмотрим, что им тут надо.
Эти слова и тихий голос, каким говорил сэр Артур, помешали Ловелу расслышать его ответ магу, за исключением трех последних — весьма выразительных — слов: «… очень большие расходы… », на что Дюстерзивель тотчас же возразил:
— Расходы — да, конечно, необходими большие расходы. Не рассчитываете ше ви собрать урошай до посева? Расходы — это семена, а сокровища, руда хорошего металла, сундуки с драгоценной посудой — это шатфа, и, честное слово, неплохая. А теперь, сэр Артур, ви посеяли в эту ночь маленькое семечко в десять гиней, — это вроде понюшки табаку, не больше, — и если ви не соберете богатый урошай, — я хочу сказать, богатый для посева с понюшку табаку, ибо, ви сами знаете, во всем долшна быть соразмерность, — больше не назыфайте Германа Дюстерзивеля честным челофеком. А теперь ви видите, мой покровитель — ибо я совсем не хочу скрыфать свою тайну от вас, — ви видите эту серебряную пластинку? Вам изфестно, что луна обходит все знаки зодиака за двадцать восемь дней, это знает каштый ребенок. Так вот, я беру серебряную пластинку, когда луна находится в своем пятнадцатом доме, что во главе Libra note[120], и графирую на одной стороне слова «шедбаршемот шартахан», то есть эмблему духа луны, и делаю рисунок, вроде летящей змеи с голофой индюка. Отлично! А теперь на другой стороне я черчу таблицу луны, в фиде квадрата из дефятки, умноженной на самое себя. На каждой из двух сторон ми имеем восемьдесят одно число при поперечнике дефять. Все это сделано очень точно. Эту пластинку я заставлю служить мне при каштой смене четверти луны. Мои находки будут в пропорции с затратами на серные курения, принимаемые за дефятку, — и составят дефять, умноженное на самое себя. Но сегодня я найду, может быть, лишь дважды или трижды дефять, так как в доме главного влияния есть противодействующая сила.
— Послушайте, Дюстерзивель, — остановил его простодушный баронет,
— не смахивает ли это на колдовство? Я хотя и недостойный, но верный сын епископальной церкви и не хочу иметь никаких дел с нечистым.
— Ну, ну! Во всем этом нет ни капли колдовства, ни единой капли! Все основано на флиянии планет, на симпатии и на власти чисел. Я покажу вам кое-что еще получше. Я не говорю, что все обходится без духа: мы же производим курения. Но, если вам не страшно, он перестанет быть нефидимым.
— Я нисколько не любопытствую увидеть его, — сказал баронет, чье мужество, судя по дрожащему голосу, внезапно несколько поостыло.
— Как жаль, — сказал Дюстерзивель, — а мне хотелось показать вам духа, охраняющего сокровища, подобно сфирепому сторошефому псу. Я ведь знаю, как укрощать его. Так ви не хотите на него взглянуть?
— Нет, не желаю, — с притворным равнодушием ответил баронет. — Мне кажется, у нас мало времени.
— Простите меня, мой покрофитель, но ведь еще нет двенадцати, а двенадцать — это как раз час нашей планеты. И я пока очень хорошо успел бы показать вам духа — просто для удофольствия. Я, видите ли, начерчу внутри круга пятиугольник, это совсем не трудно, и фоскурю в нем серу, и ми с фами будем как в большом крепком замке. Фи будете дершать меч, а я произнесу необходимые слова. И тогда перед фашими глазами эта сплошная стена раскроется, как городские ворота, а тогда… одну минутку… да… тогда ви увидите прешде фсего оленя, преследуемого тремя черными борзыми, и они повалят его, как это бивает на парадной охоте курфюрста, а затем филезет безобразный и злой маленький негр и отнимет у них оленя, а потом — пуф! — все исчезнет, и фи услышите звук рога, такой громкий, что загремят все руины, честное слово! Рога сыграют охотничью песню, да так прекрасно, не хуже, чем у вашего Фишера на гобое… Ну хорошо! .. Потом выйдет, трубя в рог, герольд — его зовут Эрнгольд, а после этого появится на черном коне великий Пеольфан: его иначе называют Великим Охотником сефера… Но ви вовсе не хотите увидеть все это?[121]
— Отчего же, я не боюсь, — ответил бедный баронет, — если… я хочу сказать… Не происходят ли в таких случаях какие-нибудь большие несчастья?
— О, несчастья? Никаких! Но иногда, если круг начерчен не очень точно или если зритель — шалкий трус и не дершит крепко меч, напрафив его прямо на Великого Охотника, тот может воспользоваться этим, витащить заклинателя из круга и задушить его. Это бивает.
— Тогда, знаете ли, Дюстерзивель, при всем доверии к моему мужеству и вашему искусству, мы обойдемся без этого духа и займемся нашим сегодняшним делом!
— От всей души… Мне совершенно все равно, а кстати, пришло и время. Подержите меч, пока я разожгу эти… как вы их называете — лючинки.
И Дюстерзивель тут же зажег горсточку щепок, смазанных каким-то смолистым веществом, от которого они ярко запылали. Когда же пламя разгорелось с полной силой и на мгновение осветило развалины, немец бросил в огонь щепотку каких-то благовоний, сразу же распространивших сильный и острый запах. Заклинатель и его ученик оба закашлялись и расчихались вовсю. Пахучие испарения поплыли между колонн здания, проникая во все уголки, и оказали такое же действие на нищего и Ловела.
— Что это — эхо? — спросил баронет, пораженный донесшимся сверху раскатистым звуком. — Или, может быть, — продолжал он, придвигаясь поближе к заклинателю, — это дух, о котором вы толковали, насмехается над нашим покушением на спрятанное сокровище?
— Н-нет, — пробормотал немец, уже готовый разделить ужас своего ученика. — Надеюсь, что нет!
Тут громкий взрыв чиханья, которое нищий не мог подавить и которое никак нельзя было объяснить замиранием эха, — чиханья, сопровождаемого хриплым глухим кашлем, — привел обоих кладоискателей в окончательное замешательство.
— Боже, помилуй нас! — воскликнул баронет.
— Alle guten Geister loben den Herrn![122] — подхватил объятый ужасом чародей. — Я начинаю думать, — продолжал он, помолчав, — что нам лучше будет действовать при днефном свете, а теперь лучше уйти.
— Ах вы, подлый обманщик! — возмутился баронет, в котором слова немца пробудили подозрение, пересилившее в нем ужас, так как оно было порождено предчувствием близкого разорения. — Дрянной шут, это опять какой-то фокус, за которым вы прячетесь от выполнения обещаний, как делали уже много раз. Но перед лицом неба говорю вам: нынче ночью я узнаю, ради чего я позволял вам дурачить и грабить меня. Продолжайте же, пусть является хоть фея, хоть дьявол, а вы покажете мне сокровище или признаете себя подлецом и самозванцем, не то, клянусь гневом отчаявшегося и разоренного человека, я отправлю вас туда, где вы увидите сколько угодно духов!
Заклинатель, дрожа от ужаса перед сверхъестественными существами, которыми он считал себя окруженным, и страшась за свою жизнь, которая была в руках доведенного до отчаяния баронета, мог лишь пробормотать:
— Мой покрофитель, это не самое лучшее обхождение! Учтите, мой почтенный сэр, что духи…
Тут Эди, который начал входить в роль, соответствовавшую этой сцене, издал необычайный рев, представлявший собой усиление и удлинение его обычных жалобных завываний при вымаливании милостыни, и Дюстерзивель бросился на колени.
— Дорогой сэр Артур, пойдемте или же отпустите меня!
— Нет, обманщик и негодяй, — ответил сэр Артур, вынимая из ножен меч, принесенный им для заклинаний, — эти увертки вам не помогут. Монкбарнс давно предостерегал меня против ваших мошеннических фокусов. Я должен увидеть клад, прежде чем вы двинетесь с места, или я заставлю вас признаться в обмане. А не то, даю слово, я проткну вас этим мечом, хотя бы вокруг нас поднялись все духи загробного мира!
— Ради милости неба, будьте терпеливи, мой уважаемый покрофитель, и вам достанутся все сокровища, которые мне известны. Вот увидите, только не говорите о духах — это их сердит.
Тут Эди Охилтри приготовился издать новый вой, но его удержал Ловел, который начал следить за происходившим с большим вниманием, так как заметил, каким отчаянным гневом обуян сэр Артур. Дюстерзивель, в жестоком страхе перед неистовым духам и перед разъяренным сэром Артуром, играл роль заклинателя из рук вон плохо. Он боялся придать себе самоуверенный вид, необходимый, чтобы обмануть баронета, так как опасался рассердить невидимый источник своей тревоги. Закатывая глаза, он бормотал и лепетал немецкие заклинания, гримасничая и извиваясь всем телом — больше под действием ужаса, чем в целях обмана, и наконец направился в один из углов здания, где на земле лежал плоский камень с высеченным барельефом, изображавшим простертого воина.
