Саймон Скэрроу - Меч и ятаган
— Вы ранены? — обернулся к Томасу Ричард.
— Просто кружение, — мотнул головой Томас.
Эсквайр, кивнув, рысцой пустился вдогонку за лазутчиком. Носком башмака он жестко пнул сарацина под колено, отчего тот растянулся пластом. Тогда, наступив на него одной ногой, доблестный оруженосец выдернул из спины кинжал, смахнул с врага шлем и, вздернув ему за волосы голову, чиркнул по горлу. Тело крупно задрожало, замолотили по глинистой тропе ноги в сандалиях. Дожидаться, когда стихнут конвульсии, Ричард не стал: вытерев лезвие о халат лазутчика, сунул его в ножны. После этого ухватил недвижное тело за ноги и поволок обратно на подворье.
— Помогите мне, — натужно выдохнул он.
Все еще приходя в себя, Томас убрал в ножны кинжал и взялся за вторую ногу. Вместе они поволокли убитого к сараюшке.
— Это что у вас?
Оказывается, сюда уже успел незаметно пробраться ла Ривьер.
— Да вот, мессир, — ответил Ричард, — с лазутчиком управились.
— Это я вижу. А что вы думаете делать?
— Спрятать его где-нибудь здесь, а сами — обратно на позицию.
— Постойте. — Ла Ривьер выпрямился и обернулся в сторону дороги. — Усадите его вон там. — Он указал туда, где напротив засевших в засаде аркебузиров частично осыпался участок стены. — Прислоните к стенке со стороны дороги.
— Как? — нахмурился Ричард. — Ведь его увидят.
— Вот именно, — улыбнулся француз. — Делайте, не мешкайте. А я сейчас подойду.
Ричард недоуменно поглядел на Томаса, который как ни в чем не бывало кивнул — мол, действуй, — и они вдвоем поволокли труп к бреши, привалив его там к стенке. Ла Ривьер тем временем подошел к опаленным останкам свиней и вынул кинжал. Недолго там повозившись, вскоре он поспешно возвратился.
— Вот. Последний, так сказать, штрих к нашей маленькой ловушке.
Рыцарь-француз склонился над мертвецом и, разомкнув ему одной рукой челюсти, другой вставил что-то в рот, после чего с довольным видом разогнулся.
— Ну вот, так пойдет.
Томас поглядел вниз и увидел, что из растянутых губ мертвого османа торчит свиной пятак. Намерения ла Ривьера стали тотчас ясны.
— Зачем вы так? — с тихим негодованием спросил Ричард.
— Зачем? — ла Ривьер галантно хохотнул. — Сэр Томас, поясните юноше.
— Для магометан свинья — животное нечистое. Они, как известно, на дух не переносят свинины. Когда этого человека увидят товарищи, они придут в ярость. Первое, что они сделают, это все бросят и примутся убирать свидетельства этого, по их разумению, богохульства с глаз долой.
— Именно так, — кивнул ла Ривьер и оглянулся на гребень. За ним посмотрели и остальные: там отчетливо виднелась голова переваливающей через гребень колонны; в первых лучах рассвета скупо посверкивала сталь.
— Свет им сейчас прямо в глаза, — рассудил Ричард. — Если повезет, то, может, они ничего и не заметят.
— Тогда идемте, — властно сказал ла Ривьер. — Держаться тише воды.
Он первым поспешил в сторону от дороги за насыпь из валунов, где в укрытии расположились его люди. Там они взяли притороченные к лукам седел шлемы, быстро надели их, затянули застежки и замерли возле своих коней, готовые по команде ла Ривьера вскочить в седла и ринуться в бой. Томас уже оправился от своего головокружения и сейчас стоял, поджав губы в приступе самоуничижения. Тоже мне, горе-налетчик, чуть не проворонил врага… Если бы не Ричард, ушел бы турок, как пить дать ушел и предупредил своих о засаде. Надо же так осрамиться: вчерашнего удальца, грозу неприятеля спасает собственный оруженосец, у которого еще молоко на губах не обсохло. Причем спасает уже дважды… Видно, лучшие деньки уже позади. Может, это последний мало-мальски достойный поход, после которого только и останется, что бахвалиться насчет своей былой удали перед молодой порослью где-нибудь в пабе возле камина.
Томас, зажмурившись, с трудом перебарывал чувство стыда. А ведь ничто не должно отвлекать солдата перед битвой — заповедь, которую ему еще с юных лет внушил отцов учитель мечного боя. Солдата, быть может, и да. Но у рыцаря другой этикет, иные жизненные установки. Прежде всего — честь, благородство. Хотя и это понятие поизносилось в бесконечной, веками длящейся войне между Орденом и исламом. Здесь главное — уничтожать врага везде и всюду, где и когда бы он ни появлялся.
С поистине пророческой прозорливостью Томас вдруг осознал: именно это влекло в Орден таких людей, как ла Ривьер, как он сам. Войны и распри, не стихающие внутри самого христианства с его коварным своекорыстием, кичливым соперничеством между рыцарями и всяческими титулованными особами — все это лишь сумрачное мерцание, бледный отсвет того сокровенно истинного, ради чего стоит сражаться, убивать… и погибать. Орден, и только он, обладал простой и чистой нравственной ясностью, внося ее в сердце. Он противопоставлял один мир другому своеобразной антитезой. В нем не было сомнений насчет праведности урона, наносимого человеку, во всяком случае человеку с иной верой. Сама эта мысль вызывала у Томаса язвительную ухмылку. Он ведь сам давно уже боролся со своей верой, чувствовал, как она уходит по мере того, как он из мальчика превращался в мужчину. Несмотря ни на какие молитвы, за годы он так и не получил ответа на бередившие ум вопросы; что уж говорить о божественном озарении или о чуде. Лишь полая бездна, лишь пустота разрасталась внутри, являя извечно один и тот же однозначный выбор: или — или. Или жизнь эта — единственное, чем наделен человек, и грядет он, бренный, из праха в прах, из тьмы во тьму, принимая скоротечность своего существования; или же он избирает деяния, достойные того, чтобы остаться в скрижалях памяти людской среди имен тех, кто помогал человечеству двигаться вперед. И для того он, Томас, здесь: чтобы придать своему существованию осмысленность. И сражается он не во славу Господню, но за выживание мира тех, кто верует и верит, и тех, кто, подобно ему самому, вынужден безмолвно сносить в себе бремя своего неверия. Вот за них, за всех этих людей, он готов и сражаться, и погибнуть. Укрепившись сердцем, Томас уже спокойно сосредоточился на приближении врага.
Османы шагали по дороге шумно и весело, с небрежной нагловатостью, болтая и развязно пересмеиваясь, в щегольской уверенности завоевателей, не держащих и тени сомнения в успехе своего победоносного похода. Еще бы: силой они прибыли несметной, с мощнейшими во всем мире пушками, опытнейшими осадными инженерами, под крылом несравненного Сулеймана Великолепного — султана, которому благоволит сам Аллах, ниспославший благодать свою всем правоверным. Как же, как же. Можно понять причину этой боевой приподнятости, а вместе с тем и проницательность Великого магистра, понимающего, как важно сбить с врага эту спесь, причем именно сейчас, с первой же минуты, как только османы дерзнут ступить на мальтийскую землю.
По мере приближения врага становилось видно, что отряд насчитывает не больше сотни человек и вооружен сравнительно легко: ятаганами и отчасти протазанами. Защиты никакой, кроме щитов и надраенных медных шлемов с кольчужной бармицей, [47]прикрывающей шею и плечи. Длинные одежды легки, чтобы не стеснять движений и облегчать несносность летнего зноя. Впереди ехал офицер на серой лошади, поводья и седло которой украшала серебряная оплетка. Долгополый кафтан на офицере был темного текучего шелка, с белыми звездами и полумесяцами; на голове черный тюрбан. Жиденькая бородка и прямая, надменная посадка в седле выдавали в нем молодость, в силу которой он не озаботился послать вперед авангард. Значит, неопытный.
Ла Ривьер неотрывно, с прищуром наблюдал за врагом; все прежнее его легкомыслие как рукой сняло. Почуяв на себе взгляд Томаса, француз обернулся и, мельком скользнув глазами, вновь сосредоточился на турках. Рассветный воздух наполняла беспечная болтовня, в которой тонул щебет немногочисленных птиц в окрестных кустах. Приблизившись к разоренному подворью, офицер завидел тело лазутчика, приваленное к стенке. Он натянул поводья и, вскинув руку, выкрикнул команду. Колонна растерянно остановилась, и разговоры в ней смолкли, а шеи вытянулись, высматривая, что там послужило причиной остановки. Офицер что-то гортанно крикнул, и от колонны отделилась передовая четверка. Сронив на обочину походные сумы, солдаты осторожно миновали своего офицера и приблизились к трупу.
Ла Ривьер стоял с рукой на луке седла, готовый сунуть ногу в стремя и вскочить на коня. Взглядом он пожирал неприятеля.
Секунду спустя над дорогой взвился крик ужаса, а за ним и ярости. Затем еще и еще, и вот уже вперед к солдатам, ткнув коленями лошадь, подъехал молодой офицер. Соскочив с седла, он вник в суть происходящего, после чего выхватил свиной пятак изо рта убитого и брезгливо швырнул через изгородь. Колонна, безо всякой команды, начала подаваться вперед, чтобы получше разглядеть причину праведного негодования. Ла Ривьер дернулся было махнуть в седло, но его за рукав удержал Томас.
