Пятьдесят слов дождя - Лемми Аша

На кровати скорчилась фигурка, почти скрытая тьмой.

Нори пошаркала вперед, хотя казалось, что она идет сквозь пламя. Темная фигура подняла голову.

– Аямэ, – прошептала Нори.

Ее бледность была смертельной, волосы сальными. Голубое платье выглядело грязным.

И она плакала.

Нори почувствовала, как по телу прокатилась мощная волна. Что-то глубоко внутри требовало вернуться в свою комнату и снова лечь спать.

Чтобы снова погрузиться в бред.

Потому что реальность была невыразимо мучительна.

Нори закрыла глаза.

– Где он?

Аямэ прерывисто всхлипнула.

– Я не… Я не должна…

На краткий миг Нори позволила себе глупую надежду.

– Он в Вене? – спросила она тоненьким писклявым голоском, который даже ей самой показался жалким.

Аямэ уставилась на нее широко раскрытыми глазами. Ее лицо, и без того бледное, побелело еще больше. Она молчала.

– Я знаю, что он собирался в Вену, – настаивала Нори. – Но потом он должен был вернуться.

Ее голос сорвался. Она попыталась вздохнуть – и чуть не упала от боли в груди.

Аямэ поднялась с кровати.

– Он действительно вернулся, – тихо сказала она. – На твой концерт. Помнишь?

– Я…

Мир переворачивается с ног на голову. Битое стекло.

Огонь.

– Я…

Аямэ шагнула к ней, и Нори поймала себя на том, что закрывается руками, будто стремясь скрыть правду.

– Не надо, – слабо запротестовала она. – Не говори.

Но Аямэ не остановилась.

– Он действительно вернулся. Вы ехали домой. Было темно и… шел снег. Машина…

– НЕ НАДО!

– Машина съехала с дороги.

Нори попыталась убежать, но споткнулась о край своего одеяла и упала.

– Пожалуйста, не надо, – прошептала она, умоляюще подняв руки. – Пожалуйста.

– Вы врезались в деревья.

Наконец Нори подняла взгляд. И хотя она стояла на коленях, ее глаза были сухими, а плечи расправленными.

Она впитала в себя этот момент, эту комнату, вплоть до последней пылинки, парящей в воздухе. Она позволила всему этому впитаться в самую ее суть.

– Где Акира? – спросила Нори.

Едва слышно Аямэ ей ответила.

Рот Нори открылся.

Теперь она вспомнила.

Пока она лежала на этой замерзшей земле, рядом с ней, всего в нескольких метрах, кто-то был.

Акира.

Он свернулся, как будто спал.

Волосы слегка взъерошены, как обычно.

И его лицо… его лицо… его не было.

Нори согнулась пополам.

А потом закричала.

Мне дали что-то, чтобы я заснула.

Но я не сплю, хотя лучше бы мне спать.

Я лежу без сна, смотрю в потолок и снова и снова думаю: дай мне умереть.

Пожалуйста, боже.

Просто дай мне умереть.

Я не умираю.

Хотя я лежу здесь весь день, отвернувшись лицом к стене и ожидая смерти, ничего не происходит. Я вижу безликое тело Акиры, точно так же, как все эти годы вижу во снах мою мать, и меня тошнит в миску рядом с кроватью.

Я пью немного воды, чтобы успокоить Аямэ, которая сама выглядит близкой к смерти, но ничего не ем. Доктор приходит осмотреть мои раны, и я испытываю нелепую, недостойную ярость, когда его вижу.

Я его ненавижу.

Где он был, когда в нем нуждались? Когда он мог помочь тому, кого стоило спасти?

Я прошу его позволить мне умереть, а он говорит, что не может, что он врач, и в любом случае я не заслуживаю смерти.

Нет, заслуживаю.

Я давно должна была умереть. Но не решилась.

И теперь я его убила.

Аямэ говорит, что мне пора встать.

Она говорит, что нельзя вечно оставаться в постели. Она приняла ванну и надела новое накрахмаленное платье. Она оправилась от ужаса.

Он умер всего лишь три недели назад.

За моей дверью ходят и разговаривают люди, они готовят пищу, убирают и живут.

Хотя солнце уже зашло.

Разве они не знают? Разве они не знают, что солнце зашло и все кончено?

Поэтому я не могу встать.

Я никогда не встану.

Токио, Япония

1 марта 1957 года

Гонец прибывает на рассвете в ужасный день.

Туман такой густой, что в окно почти ничего не видно.

Всю ночь лил гнусный хисамэ – холодный дождь, который наполняет воздух, проникает в дом, в нутро. И что ни делай, не согреешься.

Я ждала этого давно – с того самого момента. Я делю свое время между бдением в ее комнате и сном у входной двери с ножом под подушкой. Я накидываю шаль на плечи и встречаю его у главных ворот. Я не позволю ему сделать ни единого шага дальше.

Гонец склоняет голову и протягивает мне письмо. Конверт отмечен печатью семьи Камидза: белая хризантема с фиолетовым центром.

– Пожалуйста, имейте в виду, Аямэ-сан, что это ее первое и единственное предупреждение.

Я хочу разозлиться, но не могу. Я вообще больше ничего не чувствую.

Я знаю Акиру со дня его рождения. Я держала его на руках, когда мне было пять лет, и пела ему перед сном. Я наблюдала, как он превращается из любящего, счастливого маленького мальчика в скрытного молчаливого ребенка. Когда он уехал в Киото, я думала, что все кончено. Я даже пошла работать в другую благородную семью. А потом он вернулся за мной и попросил вести его хозяйство; сказал, что больше никому его не доверит.

И все эти годы я за ним присматривала. Как моя мать за его отцом.

Каждый день я приносила ему кофе, и каждый день он смотрел на меня, мягко улыбался и говорил:

– Спасибо, Аямэ. Ты всегда так хорошо обо мне заботишься.

Каждый день я притворялась, что не была отчаянно, страстно, невозможно влюблена. Потому что я прислуга. А он… он…

Я не могу представить себе мир без него.

Я сжимаю письмо холодными руками.

– Эта женщина сюда не явится, – говорю я яростным шепотом. – Об этом не может быть и речи.

На губах гонца тонкая улыбка.

– Проследи, чтобы она прочитала. Моя госпожа ждет скорого ответа.

Меня трясет.

– Насколько скорого?

– Три дня.

Он снова кланяется, поворачивается и исчезает в тумане.

Я возвращаюсь в дом.

Не сразу нахожу в себе силы подняться наверх. Я знаю, что меня там ждет.

И я не хочу это видеть.

Заставляю себя двигаться, и меня поражает, насколько тяжелыми стали мои конечности.

За несколько недель я постарела на сто лет.

Я не стучу. Я открываю дверь и нахожу ее там, где и предполагала.

Она лежит в постели, обратив лицо к потолку, совершенно не моргая. Ее волосы слиплись от пота; вероятно, их придется остричь.

Но хуже всего кожа. Ее кожа, которая когда-то была самого необычного оттенка миндально-коричневого, теперь стала серой, как пепел.

Она превращается в мертвую прямо на моих глазах.

– Нори, – шепчу я.

Она не шевелится. Может, и не слышит. Она не произнесла ни единого слова с тех пор, как я сообщила о смерти ее брата.

Я сажусь на табурет у кровати, и меня отвращает запах. От нее пахнет смертью, разложением.

– Нори, – говорю я снова, на этот раз более решительно, – тебе принесли письмо.

Ее потрескавшиеся губы приоткрываются. Она беззвучно произносит «нет», а затем поворачивается на бок, лицом к стене.

На ее спине красные отметины.

Когда полиция нашла ее и отвезла в больницу, именно я вернула ее сюда. Как только они вытащили стекло, доктор сказал, что она будет жить и полностью выздоровеет, но у нее будет ужасный шрам.

Я чуть не рассмеялась ему в лицо.

Я так и не увидела Акиру. Он уже был в морге. И в любом случае, у него не было лица.

Они сказали, что у него не осталось лица.

– Это письмо от твоей бабушки.

Нори переводит взгляд на меня.

– Что? – выдыхает она, и ее голос похож на голос старой, сломленной женщины.