Театр тающих теней. Под знаком волка - Афанасьева Елена

Пятится из подворотни обратно на улицу. Береженого бог бережет. Лучше обойти и постучать с парадного входа. Веса в ней немного, перед свадьбой совсем похудела, плитку не испортит.

Обходит. Стучит…

Но внутри галереи вой дрели сливается с жужжанием шуруповерта и стуком молотка. Ее стук в дверь никто не слышит.

Стучит, судорожно оглядываясь на подворотню. Кажется, поджидавший ее Черный не заметил, как она успела выскользнуть обратно на улицу. Только бы он не додумался выйти, чтобы ждать ее у парадного крыльца.

Стучит. Не открывают. А стучать или кричать громче опасно — вдруг Черный услышит. И мобильного телефона, чтобы Жене позвонить, у Дали нет с позавчерашнего вечера, когда, испугавшись хантинга Джоя, мобильный в унитаз в «Китайском летчике» выбросила. Новый купить не успела, и покупать не на что, денег нет, билет до Питера ей купила Женя.

За билет деньги Даля потом вернет, а на новый мобильный просить постеснялась. Зря… Стеснительность сейчас может стоить жизни.

Стучит…

Скорее бы открыли! Хоть бы девочки ее стук услышали и маму привели.

Стучит, судорожно оглядываясь в сторону подворотни, из которой может показаться Черный.

И в это мгновение, пока смотрит на подворотню, чувствует сзади удар по голове. И падает.

Другой свет Агата Делфт. 1654 год. Ноябрь

Пять часов пополудни

— Беда! Большая беда, Ханс!

Члены Правления Гильдии Св. Луки в натопленной binnenhaard — большой зале с камином. Их трое. Глава Гильдии Мауриц, Ван дер Пул и Ван Влит. Еще один член Гильдии, сказали, скоро подойдет.

Якоб из лечебницы Святого Георгия уже сказал и про ожог гортани, и про изменивший голос больного. И про отказавшие ноги. И про корки на лице, которые, бог даст, со временем сойдут, но прежним лицо господина Ван Хогволса не будет уже никогда.

Сказал — и за порог. Сослался, что в лечебнице еще много больных.

Члены Правления Гильдии лекаря слушали молча. Вопросов не задавали. Почти. Теперь смотрят на то, что осталось от их собрата, недавно еще рисовавшего в мастерских рядом с ними. Обсуждают, как поменялся его стиль.

— Свет иначе писать стал, совсем иначе, Ханс.

Корнелиус Ван Влит разглядывает детский портрет — Анетта качает Йона в кроватке, а свет из окна идет совсем в другую от детей сторону.

— Совсем иначе стал писать свет…

— Хвех? Хахох хвех… — Калека в кресле на деревянных колесиках, которые только четверть часа назад приделал Питер из Гильдии возчиков, будто удивляется. Корки на лице не дают говорить.

— Муж говорит, что после ожога видит многое совсем иначе, — выступает из-за его плеча Агата. — Свет оттого и другой.

— И линии другие, Ханс.

Ван Влит оборачивается к Председателю Маурицу, так ли тот думает.

— Совсем другие линии…

— Как ты с таким ожогом и с такими руками вообще писать можешь?

— Е хоху хихать…

Агата громко кашляет.

— Руки у мужа еще болят. Но правая рука не сильно повреждена…

Эгберт Ван дер Пул смотрит в угол, мимо кресла на колесах, отодвинутого от камина. На то, что осталось от его коллеги, заставить себя смотреть не может.

— Не повезло тебе, что ты вышел тогда. И Карел за тобой.

— Ха-арл? — из обожженной глотки хрипами вырывается подобие слова.

— Конечно, Карел. Господин Фабрициус, — Агата подхватывает, не давая следующему хрипу вырваться наружу. — Умер наутро от ран. Я тебе говорила. Господин Ван дер Пул говорит, что Карел вышел из мастерской вслед за тобой.

— Вас там и накрыло. А над нами балки сложились, нас из-под балок достали. Если бы только Марта моя за котенком не побежала…

Эгберт сглатывает ком в горле, отходит к столу, наливает из кувшина воды.

— Аахта…

— Марта. Конечно, Марта. Дочка господина Эгберта. С нашей Анеттой в мастерской оставалась. Анетта выбежала еще до взрыва и побежала в другую сторону, за кусты, а Марта внутри оставалась… Я тебе говорила.

— Жене моей совсем плохо.

Эгберт большими глотками пьет воду, проливая изо рта на сюртук.

— Девочки младшие плачут…

— Эгберт хочет ехать в Роттердам, — поясняет Ван Влит.

— Там ничего не будет напоминать. Взрывы допишу, заказано уже, и поедем, — подтверждает Ван дер Пул. — Тебе тоже взрывы надо писать, Ханс. Легче станет!

Ван дер Пул поворачивается к человеку в кресле на колесах. Но переводит взгляд на Агату.

— Ххрых? — доносится из кресла.

— Взрыв. Господин Ван дер Пул пишет взрывы. И тебе советует.

— Легче становится. Когда пишу, дышать становится легче. Словно из себя весь ужас выпускаю.

— Много заказов.

Глава Гильдии Мауриц хмуро разглядывает все в зале — набросок на мольберте, камин, пустую жердочку щегла с чуть покачивающейся от движения воздуха цепью, человека в кресле под пустой жердочкой.

Про заказы Глава Гильдии не вмешаться не может:

— Заказов на картины взрыва много. Это то, чем теперь печально известен Делфт. Все теперь хотят купить! От художников, выживших во взрыве, за две цены. Писать некому.

Другие члены Правления Гильдии на калеку в кресле предпочитают не смотреть, отводят взгляды. Но Глава Гильдии, прищурившись, разглядывает и руки, и укутанные теплым платком ноги, и ставшее одной сплошной коркой лицо.

— Господин Председатель Мауриц говорит, тебе нужно взрывы писать.

Агата кладет руку на плечо калеке.

— От художников, которые во взрыве выжили, двойная цена, господин Председатель Мауриц говорит.

— Е моху.

Что он говорит, господи? Что говорит? Сейчас Гильдия оставит их без заказов!

— Не может… Вспоминать случившееся не может, — быстро «переводит» Агата. — Мужу трудно вспоминать…

Надавливает на плечо калеки, которое не видно гостям.

— Е моху…

На ее счастье, одновременно и стук в дверь с улицы, и треск в камине, и на ковер вылетает уголек, застилая дымом комнату.

Агата, отпустив плечо калеки, кидается к лопатке и совку, уголек убрать, и кричит специально вызванной на сегодня Бригитте, чтобы та открыла дверь.

Служанка заводит в комнату еще одного мужчину. Тот молча кланяется.

— Плохо, что не может, — резюмирует Глава Гильдии Мауриц.

Сердце сжимается. Неужто ничего не получится?..

Неужто не получат они подтверждение от Гильдии, а вместе с ним и заказы? Неужели, опять холод и пустой живот, и Йона только грудью кормить, чтобы хоть немного еды оставить Анетте, а самой уж как-нибудь?

— Мужу трудно вспоминать, — продолжает Агата. Упорно. Хода назад у нее нет.

Ей, женщине, жене, не пристало быть там, где серьезные художники разговаривают. И только роль толмача, переводчика мужьих хрипов оставляет за ней место в этой зале.

— Трудно вспоминать. Но он уже начал делать наброски… Желаете посмотреть?

— Вспоминать трудно, — отзывается от порога только что вошедший гость.

Агата вздрагивает. Этот голос она не слышала с того самого дня. Замирает, не в силах ком в горле проглотить.

— Травмы у Ханса ужасные…

Неужто и он скажет, что манера письма мужа изменилась так, что «Ван Хогволса» не узнать? Неужели еще что-то худшее скажет?

— Ужасные травмы…

Продолжает вошедший, стоя около портрета Анетты, и поворачивая его к камину и лампе. Из окна в конце ноября в пять вечера пополудни света почти нет, Агата поэтому и поставила портрет ближе к окну, а не к камину, чтоб не разглядели. Но этот член Гильдии подносит картину к свету и вглядывается в детали.

— Когда я нашел Ханса под завалом далеко от мастерских, только по сюртуку его и узнал…

Ком в горле застрял намертво — ни туда ни сюда. Других членов Гильдии она почти что перебивала, а здесь… Рта не может открыть.

— Если б не сюртук…

Говорящий поднимает глаза на нее. Молчит. Смотрит. И все молчат. И она молчит. И смотрит. Не отводя глаз.

— Если б не сюртук. Не признал бы, если бы не сюртук. Такие травмы ужасные, — продолжает начатую фразу четвертый член Правления Гильдии. — Но Ханса они не сломили. Напротив. Дали новое ощущение света. И открыли нового Ван Хогволса, какого мы еще не знали.