Эпоха харафишей (ЛП) - Махфуз Нагиб
— Никто не похож на Ашура. Эпоха чудес прошла. Нам достаточно и того, что клан снова вернулся к семейству Ан-Наджи…
Ему хотелось бы проникнуть в его нутро. Во время собраний он тайком поглядывал на мальчика и замечал, что грудь того раздувается от воодушевления, сверкавшего и в глазах.
Однажды вечером Азиза заявила сыну:
— Вот и пришёл тот самый день.
Он понял, на что она намекает, однако выжидал. Она сказала:
— Теперь ты можешь самостоятельно заниматься делами, ведь ты уже не маленький. Будь независимым в торговле. У меня есть деньги, которые гарантируют тебе такой же успех, какой был у твоего отца.
Он согласно кивнул головой, однако не ощущал при этом никакого энтузиазма, который она ожидала от него.
— Удались от врага своего отца, с него достаточно тех твоих денег, что он и так награбил.
— На этом и договоримся!
— Но по тебе не заметишь требуемого воодушевления.
— Воодушевления у меня хватит, я ведь так долго ждал этого дня…
— Ты займёшься этим сразу же?
— Да…
— Но тебя что-то беспокоит: я уже не раз замечала это. Возможно, это просто следствие усталости на работе?
— Да, это так.
Она с сомнением сказала:
— Ну нет, Азиз, я могу прочитать по твоим глазам, что тут что-то другое…
Он засмеялся и сказал:
— Не делай из мухи слона.
Его секрет заслуживал того, чтобы его хранили ото всех — и от неё, и от дяди Вахида. Ему была хорошо известна как её позиция в этом отношении, так и её чувства. Однако она с тревогой сказала:
— Не скрывай от меня ничего, Азиз. Мы окружены врагами, и ты должен сообщать мне обо всём…
Притворяясь весёлым, он ответил ей:
— Я сделаю то, о чём мы договорились. Всё же остальное — не более чем наваждение…
С ещё большей тревогой она спросила:
— Какое такое наваждение?! Сколько же этих убийственных наваждений!
Он вздрогнул под действием её проницательности, внушённой материнским инстинктом вкупе с любовью и страхом, и уклончиво пробормотал:
— Ничего.
Она запальчиво воскликнула:
— Не своди меня с ума! Твоя мать вечно в печали. Ей пришлось снести такое, что не всякая верная жена может снести. Ты — единственная её надежда спустя годы терпения. Пробуди её от долгого кошмара — ей предопределено жить в этой атмосфере зловещих козней. Яд всегда будут преподносить нам исключительно под маской сладостей. Тебе нет необходимости опасаться явной враждебности. Страшиться следует лишь мягких улыбок, добрых слов, целительных снадобий и нескончаемых личин искренности и добродетели.
Он пробормотал, извиваясь под её натиском:
— Я же не глупец!
— Но ты невинен, а невинные часто становятся добычей негодяев.
Слова выскользнули у него изо рта прежде, чем он сам осознал это:
— Он не имеет к этому никакого отношения.
— Руммана?!
— Да.
— Расскажи мне об этом.
Её опечалило это.
— Неужели мои сердце и дух стали чужими, и я ничего не знаю о таких важных вещах, за исключением тех фрагментов, что случайно попадаются мне по пути?
— Я не умалчиваю и не намерен скрывать от тебя что-то, но мне известно о твоих опасениях.
— Будь со мной откровенен. Моё сердце вот-вот остановится…
Он поднялся и принялся мерить шагами комнату, затем остановился перед ней и задался таким вопросом:
— Разве я не вправе думать о величии и славе?
На неё набросились ужасные мысли:
— А какие будут последствия, Азиз? Вот что имеет значение. Твой дед Самаха когда-то уже мечтал о славе, и где он теперь? Изгнанник, нищий, никому ничего не известго о нём. Поведай-ка мне о своих идеях обретения славы, Азиз.
Он принялся рассказывать ей тоном исповеди о своих встречах с сотрудниками, а она слушала его с бледным лицом, которое под конец приобрело смертельно-восковой оттенок. Дрожащим голосом она сказала:
— Но ведь это явное подстрекательство против твоего дяди Вахида…
— Я не глупец!
— Я вижу, что этот заговор — дело рук твоего дяди Румманы.
Он перебил её:
— Но он не сказал ни слова, и к тому же он всегда был на стороне дяди Вахида, он постоянно предостерегает меня…
— Не верь им. Они повторяют то, чем он забивает им голову. Ты уже поделился с ними откровениями по поводу своих идей о славе?
Он искренним тоном заявил ей:
— Нет, я же не дурак. Я сказал им, что не предам дядю Вахида.
— Это хорошо. А своему дяде ты сказал нечто иное?
— Нет, притворился, что склонен к тому, чтобы согласиться с ним.
Она глубоко вздохнула; глаза её при этом наполнились слезами, и она сказала:
— Хвала Аллаху.
Затем добавила, но на этот раз сердито:
— Они дали мне верёвку. Всё, что от тебя требуется сделать — это полностью отдаться работе. Отделись от врага своего отца, нет — от его убийцы — и работай. А мне дали верёвку…
То была тишина, предвещающая бурю. Взгляд Азиза не сулил ничего хорошего. С тех пор, как он приблизился к совершеннолетию, его дядя ждал, что тот нанесёт ему жестокий удар. Ему не удалось завоевать его доверия: Азиз только обменивался с ним любезностями и продолжал идти всё время вперёд, как бы дядя ни заискивал перед ним. И вот теперь он был готов к мести.
И вот однажды утром он заговорил с ним:
— Дядя!
Он впервые так назвал его, и Руммана понял, что такое начало не предвещает ничего хорошего.
— Что, племянник?
Он сказал с отвратительным спокойствием, напоминавшим Руммане настроение его брата Курры, которое иногда бывало у того:
— Я считаю, что мне нужно вести свои торговые дела независимо.
И хотя Руммана ждал этого, — и ждал уже давно, — однако сердце его в груди ёкнуло, и он спросил, запинаясь:
— Правда?! Конечно, ты и так свободен, но для чего это тебе? Зачем истощать нашу силу?
— Моя мать хочет стать моим партнёром.
— Это возможно, но при сохранении существующего положения…
— Как вам известно, мой отец хотел того же.
— Он как-то говорил об этом, однако не был настроен, иначе ничто бы не остановило его…
Азиз холодным тоном заявил:
— Его остановило то странное исчезновение.
Сердце Румманы сжалось, однако он не притворился, что не заметил этот удар, и ответил:
— Он мог отложить ту поездку, и делать всё, что захочет.
И добавил с явным раздражением:
— Не верь всему, что говорят…
Но юноша проявил на этот раз бо́льшую дерзость, чем раньше:
— Я верю в то, что заслуживает этой веры…
Руммана пришёл в отчаяние:
— Повторяю, — ты свободен. Однако это вредно для нас обоих.
— Лично для меня — нет.
Он встретил и второй удар, но весь горел от скрытой злобы и сказал себе: «Если он и впрямь мой сын, как я мог приучить его к этой язвительной, мучительной роли, которую он играет? Как мне сдержать того дьявола, который гарцует в его чёрном сердце, и жаждет мести?» Вслух он сказал:
— Недостойно тебя так говорить. Не подумаешь ли немного сначала?
Мягко, как только мог, Азиз ответил:
— Это уже решённое дело.
Дядя отчаянно спросил:
— Даже если бы я попросил тебя отказаться от этой затеи?
— Мне очень жаль, но я не могу выполнить вашу просьбу.
— Наверное, это из-за твоей матери?
— Она хочет стать моим партнёром, как я уже говорил…
— Это недопонимание, которое порождает неприязнь, основанную на иллюзиях.
Азиз немного помедлил, и сказал:
— Это не иллюзии. Счета не убедительны, а партнёрство с вами мне не выгодно.
— Начиная с этого момента ты будешь полноправным партнёром…
Азиз с досадой пробормотал:
— Это бесполезно, господин.
В порыве гнева он воскликнул:
— Это всё ненависть, это всё чёрная злоба, это всё проклятие, что преследует род Ан-Наджи…
Руммана вернулся домой к Раифе сломленным и вскоре всё ей рассказал, добавив:
— Семя ненависти принесло наконец свои ядовитые плоды.
