Тилль - Кельман Даниэль

Это его последнее путешествие. Более он такого от себя требовать не станет, он просто не создан для подобных тягот. Его вечно мутило в дороге, отвратительная пища, вечный холод, да и опасности не стоило недооценивать: хоть война и отступила на юг, это не значило, что здесь не было ее следов. Какая разруха, какое убожество! Правда, он нашел в Гамбурге несколько книг, которые давно искал, — «Organicon» Хартмута Элиаса Варника, экземпляр «Melusina mineralia» Готтфрида фон Розенштайна и пару исписанных от руки листов, возможно, авторства Симона Туринского, — но даже ради этого не стоило на много недель расставаться с собственной лабораторией, где все было на своих местах, в то время как повсюду царил хаос.

Отчего мир Господень так строптив, так полон сумбура и суматохи? Что было ясно уму, обращалось на практике в колючие дебри. Кирхер быстро понял: нужно следовать разуму, не обращая внимания На прихоти реальности. Если знаешь, какой результат должен принести эксперимент, то именно таким результату и надлежит быть; если имеешь о явлении четкое представление, то при описании нужно следовать именно ему, а не зыбкой видимости.

Так и величайшее его открытие, расшифровка иероглифов, далось ему только потому, что он научился целиком и полностью следовать духу Господню. Вооружившись древней глиняной табличкой со знаками, когда-то приобретенной кардиналом Бембо, он дошел до самой сути — так глубоко погрузился в крошечные рисунки, что понял их истинный смысл. Волк в сочетании со змеей явно означал опасность, но если под ними была пунктирная волна, то появлялся Бог, дабы защитить тех, кто достоин защиты, и тогда эти три знака вместе означали милость. Осознав сие, Кирхер пал на колени и возблагодарил Господа за откровение. Повернутый налево овал означал суд, а в сочетании с солнцем — Страшный суд, в сочетании же с луной — муки того, кто молится в ночи, и посему также душу грешника, а порою ад. Очевидно было, что фигурка человека и означала человека, но если при нем была палка, то был это работающий человек или работа, а следующие знаки говорили, в чем работа заключается: если точки, то был он сеятель, если штрихи — то моряк, если круги — то священник, а так как священники умеют писать, то мог он быть и писцом; это зависело от того, помещался он в начале или в конце строки, ибо священник всегда находится в начале вещей, писец же записывает события после того, как они произошли. Это были недели экстаза, скоро ему уже и табличка не требовалась, он писал иероглифами, будто всю жизнь не делал ничего иного. По ночам он почти не спал, а когда спал, видел во сне иероглифы; все мысли его состояли из штрихов и точек, и углов, и волн. Милость Господня пронизала его. Книга, которую он скоро напечатает, под названием Oedipus Aegyptiacus — величайший его труд: тысячи лет люди в растерянности взирали на эту загадку, никому не было по силам ее решить. Одному лишь ему.

Если бы только люди не были столь тугодумны! Ему писали братья с Востока, рассказывали о сочетаниях знаков, не вписывавшихся в установленный им порядок, и приходилось объяснять: не имело никакого значения, какие знаки какой-то болван выцарапал на камне десять тысяч лет назад, жалкий писарь не мог сравниться в знании египетской грамоты с таким авторитетом, как он сам, — так зачем же тратить время на его ошибки? Разве тот получал благодарственное письмо от самого императора? Нет, а вот Кирхер мог такое письмо предъявить. В свое время он послал императору оду, написанную иероглифами; ответ, пришедший из Вены, он всегда носил при себе, сложив его во много раз и убрав в шелковый мешочек. Он непроизвольно приложил руку к груди, ощутил пергамент через камзол и немедленно почувствовал себя чуть лучше.

Экипажи остановились.

— Вы плохо себя чувствуете? — спросил Олеарий. — Вы бледны.

— Я прекрасно себя чувствую! — раздраженно ответил Кирхер.

Он открыл дверцу и вышел. От лошадей шел пар. Поляна тоже была влажна. Моргая, он прислонился к экипажу; голова кружилась.

— Великие мужи, — сказал голос. — Здесь, у нас!

Вдали, около шатров, виднелись люди; чуть ближе сидела перед лоханью старуха, но прямо рядом с ними стоял один лишь осел. Он посмотрел на них, снова опустил голову и принялся щипать траву.

— Вы это тоже слышали? — спросил Флеминг.

Олеарий, вышедший из экипажа вслед за ним, кивнул.

— Это я, — сказал осел.

— Этому есть объяснение, — сказал Кирхер.

— И какое же? — спросил осел.

— Искусство чревовещания, — сказал Кирхер.

— Верно, — сказал осел. — Меня зовут Ориген.

— Где же прячется чревовещатель? — спросил Олеарий.

— Спит, — сказал осел.

Вслед за ними выбрался секретарь, затем другие секретари из следующих экипажей.

— Действительно неплохо, — сказал Флеминг.

— Он редко спит, — сказал осел. — Но сейчас вот уснул, и ему снитесь вы.

Голос у него был глубокий и странный, как будто и впрямь исходил не из человеческой гортани.

— Хотите поглядеть представление? Следующее послезавтра. У нас есть огнеед и рукоходец, и монетоглотатель. Это я. Дайте мне монет — я проглочу. Хотите поглядеть? Любую проглочу, какую ни дадите. Есть танцовщица, есть актриса-прима, есть дева, которую закапывают в землю на час, а когда выкапывают, она жива и свежа. И танцовщица есть, я говорил? Танцовщица, прима и дева — это все одна и та же. И самый лучший канатоходец у нас есть, это наш премьер. Только он сейчас спит. Еще есть урод: как поглядите, так мурашки по коже и побегут. Не понять даже, где у него голова, а свои руки он сам найти не может.

— И чревовещатель у вас есть, — сказал Олеарий.

— Экий ты смышленый, — сказал осел.

— А музыканты найдутся? — спросил Кирхер, осознавая, что беседа с ослом при свидетелях его репутации на пользу не пойдет.

— Само собой, — сказал осел. — Полдюжины. Когда прима танцует с премьером, это гвоздь программы, самое прекрасное во всем представлении, как же без музыкантов?

— Довольно, — сказал Кирхер. — Пусть чревовещатель покажется!

— Вот он я, — сказал осел.

Кирхер закрыл глаза, выдохнул, глубоко вдохнул. Ошибка, все ошибка, путешествие, цирк, все это. Он представил себе покой своего кабинета, свой каменный рабочий стол, книги на полках, чищенное яблоко, которое ассистент подавал ему каждый день ровно в три часа пополудни, красное вино в любимом венецианском хрустальном бокале. Потер глаза, отвернулся.

— Тебе лекаря? — спросил осел. — Мы и снадобьями торгуем. Только скажи.

Это просто осел, напомнил себе Кирхер. Но его кулаки сами собой сжались от ярости. Уже и животные в Германии над ним смеются!

— Разберитесь, — сказал он Олеарию. — Поговорите с этими людьми.

Олеарий посмотрел на него в изумлении.

Но Кирхер уже переступил через кучу ослиного навоза и забрался обратно в экипаж. Он закрыл дверь и задернул занавески. Ему было слышно, как Олеарий и Флеминг говорили снаружи с ослом, наверняка они все вместе над ним потешались, но его это больше не интересовало. Он об этом и знать не хотел. Чтобы успокоиться, он попытался думать египетскими знаками.

Старуха у лохани подняла глаза на направляющихся к ней Олеария и Флеминга, сунула два пальца в рот и пронзительно свистнула. Тут же из палатки вышли трое коренастых мужчин и женщина с каштановыми волосами. Она была не первой молодости, но смотрела ярким, уверенным взглядом.

— Высокие господа почтили нас визитом, — сказала она. — Нечасто такое случается. Желаете поглядеть представление?

Олеарий попытался ответить, но голос отказал ему.

— Мой брат — лучший канатоходец в мире, он был придворным шутом Зимнего короля. Хотите посмотреть?

Голос все еще не слушался Олеария.

— Вы не разговариваете?

Олеарий прокашлялся. Он понимал, что выглядит смешно, но как ни старался, никак не мог открыть рта.

— Конечно, мы бы посмотрели, — сказал Флеминг.

— Вот наши акробаты, — сказала женщина. — Ну-ка, покажите что-нибудь знатным господам!