Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич

— Чего вы цепляетесь за это вареное сено? У вас что, другой еды нету?

Хабаровчане матерились, оттаскивали калмыковцев за полы шинелей от своих погребов, и если кто-то бывал слишком настойчив, казаки стягивали с себя карабины:

— Вы, с-сукины дети, похоже, все это для красных заготовили. Их ожидаете? Продались?

Звучали выстрелы.

Когда на казаков жаловались атаману, тот пренебрежительно взмахивал руками:

— Пусть что хотят, то и делают! Это же казаки. — Калмыков глубокомысленно поправлял усы. — Не трогайте их.

Юлинек считал, что с приходом Михайлова в военно-юридический отдел у него будет меньше работы, но работы меньше не стало, скорее, напротив. К двум расстрельным вагонам прибавился третий, новенький, окрашенный в защитный цвет, с решетками на окнах, чтобы, как говорил новый начальник отдела, «не было фильтрации» — ни туда, ни сюда, выход из вагона мог быть только один — на небеса.

Юлинек, командовавший расстрелами, мрачно похмыкивал: русских он не любил, немцев считал полной противоположностью русским и тоже не любил, арифметика из этой «любви-нелюбви» выходила одна: чем больше он уничтожит тех и других, тем будет лучше.

Особенно атамана беспокоили два человека — неугомонный Шевченко, который, несмотря на красную звездочку, пришпиленную к кожаной командирской фуражке, не снимал с кителя царских Георгиевских крестов, а также Шестаков. Меньше тревожил его сын, хотя в паре отец и сын были просто опасны. Атаман вызвал к себе Михайлова, выложил из кармана мятую бумагу со списком, и разгладив ее, придвинул к начальнику юридического отдела:

— Ну-ка, мил человек, ознакомься с этим вот реестром.

Тот, нахлобучив на нос маленькие подслеповатые очки, прочитал список и, понимающе похмыкав, наклонил голову:

— Задача ясна!

— Раз ясна — значит действуй! — сказал Калмыков. — Списочек перепиши своей рукой и отдай мне.

— Я его запомнил.

— Это еще лучше, — одобрил осторожность начальника юридического отдела Калмыков. — Действуй!

Войсковой круг собрался в конце октября, был он объявлен чрезвычайным и должен был решить главный вопрос: быть Уссурийскому казачьему войску или не быть? А раз вопрос ставился так, ребром, то решалось и другое, тесно с ним связанное — быть атаману Калмыкову или не быть? Калмыков был мрачен, покусывал усы — то левый ус, то правый, сплевывая откушенные волоски под ноги, и спрашивал у Михайлова:

— Ну что с этим деятелем, с Шевченко? Нашли его или нет?

— Пока не нашли.

— Ищите!

Ни князь Хованский, ни подъесаул Савинков, ни хорунжий Скакутин, ни отец с сыном Шестаковым уже не были страшны атаману — Михайлов оказался человеком хватким и свою задачу выполнил на «пять».

— Ну что, нашли этого барбоса Шевченко? — теребил, наливаясь нетерпением и злостью, атаман своего подопечного.

— Пока нет, — со вздохом отвечал Михайлов.

— Пошарьте-ка по его родственникам. Вдруг он где-нибудь у них под кроватью прячется? Или под юбкой у своей жены сидит… Всех потрясите, всех!

Михайлов молча брал под козырек и исчезал.

Через некоторое время вновь появлялся в кабинете атамана.

— Ну что? — собрав лоб в частую лесенку, тот стрелял жестким взглядом в начальника юридического отдела.

— Как сквозь землю провалился, — поморщившись, докладывал Михайлов.

— Это что же, никого из этой чертовой семейки не удалось найти?

— Ну почему? Мы арестовали двух братьев Шевченко… С бабами не стали связываться.

— А не проверили, не сидит ли кто у баб под юбками?

— Проверили. Не сидит. Что делать с братьями Шевченко?

— Расстрелять! — коротко и зло выдохнул атаман, будто пулю изо рта выплюнул. — Раз Гаврила сам не хочет ответить за свои художества, то пусть ответят его братья.

Разговор этот происходил вечером. Михайлов согласно нагнул голову, показав седые косички волос, жиденькими колечками залезшие за крупные хрящеватые уши, и исчез.

Братьев Шевченко Михайлов содержал в одном из трех, пропитанных зловещей славой вагонов; дождавшись темноты, он вывел их со связанными руками на темный пустырь, расположенный за железнодорожными стрелками. Шли по пустырю недолго. Братья двигались неровными шагами, словно бы у них были перебиты ноги, иногда кто-нибудь заваливался набок и тогда вперед торопливо выбегал конвоир, помогал выпрямиться.

— Стоп! — скомандовал Михайлов, и братьям показалось, что от этого тихого голоса дрогнула ночь.

Они остановились.

Было слышно, как в черном, насыщенном холодом пространстве посвистывает ветер, а на станционных путях дурным, как у проснувшегося попугая, голосом покрикивает «овечка» — маневренный паровоз.

Один из братьев Шевченко выпрямился, поймал глазами недалекий отсвет станционных фонарей, тоскливо зашевелил губами, — конвоиры, настороженно глядевшие на него, поняли — творит отходную молитву. Михайлов отступил от конвоиров на шаг, встал позади братьев и неслышно, очень осторожными, какими-то кошачьими движениями достал из кобуры револьвер.

Старший из братьев Шевченко продолжал немо шевелить губами — читал молитву. Лишь вздрогнул и опустил плечи, когда услышал за собственным затылком характерный железный щелчок — это Михайлов взвел курок.

Второй Шевченко стоял, опустив голову, и глядел себе под ноги. Что он там видел — неведомо. Скорее всего, ничего, могильную пустоту.

Михайлов нажал на спусковой крючок, оборвал недочитанную молитву, старший Шевченко вскинул над головой руку, которую заносил вверх для знамения, вскрикнул зажато и рухнул плашмя на землю, лицом вниз. Михайлов поспешно взвел курок еще раз, через мгновение выстрелил снова…

Так не стало сразу двух братьев легендарного георгиевского кавалера, осмелившегося встать на пути у Маленького Ваньки.

Калмыкову удалось склонить войсковой круг на свою сторону — собравшиеся отменили все предыдущие решения по ликвидации Уссурийского казачьего войска, — калмыковцы этим обстоятельством были очень довольны. И еще более довольны тем, что у местного правительства, вершившего все здешние дела, круг отобрал портфели, ни у одного из этих тучных купцов не оставил — все помел большим дворницким веником. Главным человеком в правительстве вновь стал Калмыков.

Но и это было еще не все. Вот когда атаман наложил лапу на все войсковые финансы и заявил, что отныне каждая копейка будет расходоваться только по его письменному разрешению, казакам, недолюбливавшим его, сделалось кисло. Калмыков же на каждом углу, на каждом сборище твердил одно:

— С полным рвением казачьих сердец мы должны возродить Уссурийское войско, поставить его на ноги, чтобы оно служило хорошей подпорой нашей изнемогающей родине.

Через час Калмыков слово в слово повторял уже сказанное в другом месте — повторов он не стеснялся, авторское самолюбие у него отсутствовало совершенно, — затем повторял это выступление в третьем месте, а через очередные два часа — в четвертом… На посулы он не скупился — обещал сделать все, чтобы «казаки почувствовали себя казаками и были горды тем, что они — казаки».

Похоже, именно в эти дни Калмыков освоил (наконец-то) азы ораторского искусства. Эпов, Михайлов, Савицкий обрабатывали тем временем стариков — самых авторитетных людей в войске, чтобы они подтвердили прошлое выдвижение атамана в генерал-майоры.

В конце концов, старики сделали это. Атаман гордо вздернул голову и заявил, что он работает «не ради чинов и звезд — работает для народа и ему служит», и очень рад тому обстоятельству, что получит этот чин не волею государя императора Николая Романова, а «волею Уссурийского казачьего войска». Если раньше, увидев какого-нибудь старика, он стремился облобызать его, то теперь, видя седую бороду и Георгия на ветхой рубахе, брезгливо отворачивался в сторону и делал каменное лицо — теперь старики были ему нипочем, соперники — все эти Шестаковы, Хованские и прочие убраны, впереди открывается широкая дорога, простор — что хочешь, то и делай.