Антон Дубинин - Южане куртуазнее северян
Оцепенение кончилось, Мари откинулась на постель и зарыдала. Кретьен, встав на колени, негнущимися пальцами собрал разлетевшиеся листки. Губы его дрожали от оскорбления.
Он обернулся к Мари, желая что-нибудь ей сказать и не зная, что бы это могло быть, но она только глубже зарылась в одеяло, пряча горящее лицо. Кретьен постоял с минуту неподвижно, поклонился ее содрогающейся спине и вышел прочь. Ему хотелось уехать.
Кретьен вошел в свою комнату, неприкаянно огляделся. Надо собрать вещи. Какие вещи? Одежду, наверное. Деньги. Тут он заметил, что все еще держит в руках листы рукописи, и едва ли не с отвращением бросил «Ланселота» на кровать. Роман вдруг стал ему несказанно противен, даже сама бумага, на которой он был написан, жгла руку. Кретьен был смертельно оскорблен, сильнее, чем от пощечины, оскорблен так глубоко, как могут уязвиться только очень благородные люди, если их обвиняют во грехе, который они усилием воли все-таки не совершили. Как если бы апостола Матфия обвинили в малодушии, — что ему все же не хватило сил бросить деньги на дорогу и пойти за Христом. Труднее всего не становиться в позу оскорбленной добродетели, если ты добродетелен и тебя оскорбили.
И даже если бы — не могло того быть, но даже если бы все обстояло так, как думала глупышка Анет, незадолго до вторжения Анри приносившая госпоже воду для умывания, — даже если бы все и случилось так, и в некий день Мари и Кретьен стали бы предателями, первым об этом узнал бы граф Анри. Первый, кому виновник сказал бы о своей вине, прося за нее заслуженной кары… Тогда их «тройственный союз», их общность и взаимная открытость дала бы трещину — но ее можно было бы со временем залечить. А теперь самую связь была уничтожили, выкорчевали, как корень из земли, зарубили, как белого охотничьего пса. И — о, разве вся их дружба, все имена, вся радость оказалась сплошной ложью, что Анри не мог просто прийти и честно спросить, чтобы получить честный ответ?.. Но солгать, уехать и тайно вернуться, чтобы кого-то подловить, застать… О, сейчас Кретьен испытывал то же самое, что некогда под Константинополем — король Луи Седьмой, вспоминая предательскую улыбку черноглазого Мануила и его поцелуй Иуды.
Нет, отсюда нужно уезжать. И немедленно. Самый воздух этого замка теперь был отравлен.
Пока Кретьен стоял в своей комнате, тупо размышляя, что же все-таки ему надлежит взять с собой, граф Анри обежал весь замок по периметру, лечась движением от отчаянного стыда, и наконец явился в спальню жены с повинной. Он обладал слишком порывистым духом, чтобы долго предаваться бездеятельному гневу либо унынию: зарубить кого-нибудь в порыве он мог, а вот долго держать зло, в том числе и на себя самого, не научился. И теперь с несказанным облегчением он покаянно кивал, стоя у кровати супруги на коленях, пока Мари сначала со слезами, а потом уже просто в горячем гневе объясняла мужу, кто он на самом деле такой.
— Он теперь уедет, и ты его не посмеешь удержать, и он будет прав, — всхлипывая, с пылающими щеками говорила она, испытывая бешеное желание схватить за волосы эту повинную голову, которую и меч не сечет, и трясти, трясти… — Ты его оскорбил смертельно, про себя я уже и не говорю… Он — великий поэт! Первый поэт всей земли! А ты — идиот и мужлан… И повел себя, просто как…
(Как отвратительный король Марк, хотела сказать она, но вовремя удержала свой язычок, вспомнив, что у того были некие причины чинить козни бедняжке Изольде. Вместо этого она подобрала иное, менее литературное выражение):
— Как грубый виллан из простонародных песенок! Как лавочник, всех вокруг подозревающий, или… как ревнивый иудей!..
Вконец заруганный, Анри опустил светлую голову еще ниже. Мари посмотрела на мужа со странной смесью любви и презрения:
— Ну, Анри… Перестаньте, мессир… Ведите себя достойно. Лучше ступайте сейчас и найдите своего друга, просите его остаться, если он и впрямь решился уезжать… Ведь я знаю его, помяните мое слово — он, должно быть, сейчас уже собирается в дорогу!
Мари, конечно же, не ошиблась. Да граф и сам знал довольно хорошо своего друга и вассала, чтобы признать ее правоту. Поцеловав не успевшую увернуться супругу, он в очередной раз вылетел из ее опочивальни, на этот раз здорово стукнув тяжкой дверью девушку Анет (Ах, люди добрые, что за дела! Какие новости, люди добрые!), но по-прежнему, на ее счастье, не обратив на нее внимания. Впрочем, на этот раз у служанки был благовидный предлог за дверью находиться — она несла госпоже глиняную чашу для умыванья после долгих рыданий.
Анри спешил к своему другу, и теперь хотел только одного — успеть вовремя. И он успел.
Кретьен при свете единственной свечи запихивал в кожаную сумку какие-то письма, прямо так, комком, не рассматривая. Но вот увидел на одном из них знакомый почерк и развернул смятую бумагу, пробежал глазами строчки.
«…По этому поводу, выражая искреннее восхищение вашим талантом, я и моя супруга нижайше просим вас посетить наши края, как только случится у вас на это время, и порадовать своими новыми творениями, а также своим обществом, все вежественное и почитающее вас дворянство нашего графства…»
Это из Фландрии, от тамошнего молодого графа, который недавно вступил в права наследования. Женат он был на даме Изабель де Вермандуа, известной почитательнице литературы. Донна Изабель, помнится, блистала еще в Пуатье, при дворе у Алиеноры, приходившейся ей тетушкой; а став графинею Фландрской, возжелала завести собственный куртуазный двор с собственными знаменитостями… А что, почему бы и нет. Юный Филипп, сын Тьерри, кажется, весьма достойный рыцарь. Кроме того, все равно куда — лишь бы отсюда.
В эту минуту в дверь постучал Анри.
Кретьен сразу понял, кто это стучит, и весь окаменел. Потом отозвался через силу:
— Да, мессир, я здесь.
Анри вошел, огромный, болезненно неловкий от смущения, постоял в дверном проеме, кусая ноготь. Потом затворил за собою дверь, зачем-то задвинул засов. Кретьен смотрел на него с болью сердечной, ощущая всей кожей боль друга и понимая, что все равно любит его. Никогда не перестанет любить.
— Послушай, Наив… — заговорил Анри, глядя в сторону, и это дружеское прозвище прозвучало до крайности неуместно. Анри и сам это почувствовал, изменил обращение:
— Кретьен… Ты что, уезжать собрался?..
— Да, мессир. Если вы позволите, мессир.
Анри даже не спросил, куда ж ему ехать: ведь кроме него, у Кретьена никого нет! Но он достаточно хорошо разбирался в своем друге, чтобы знать — тот всегда уезжает не куда, а откуда. Алену Талье с детских лет было неважно, есть ли у него тыл во время войны, просто он никогда не оставался там, где земля горела у него под ногами.
Обращение «Мессир» — вот что Анри особенно ненавидел в ссорах с Кретьеном. Чтобы не дай Бог не подпустить собеседника к себе поближе, тот сознательно спускался на ступеньку ниже по сословной лестнице и уже оттуда, холодный и твердый, как статуя, вел переговоры — не со своим другом Анри, а со своим сеньором, графом де Шампань. Анри туда к нему спуститься не мог, а как его вытащить обратно, на уровень равенства — не знал, и ему оставалось только бессильно злиться, стуча в закрытую дверь. Вот странно: этот человек, всегда и со всеми говоривший учтиво и на равных (поэт — существо другой породы… Для него нет стен и границ, он король — с королями, ибо далеко в своей стране правит так же, как они, и нищий — с нищими, ибо все мы — нищие у Храма Господа нашего), этот человек вспоминал о земной иерархии, только когда ему делалось очень плохо.
— Кретьен, прекрати. Пожалуйста.
— Простите, мессир. Что прекратить, мессир?
— Прекрати это, — с нажимом сказал Анри, приближаясь, чтобы заглянуть ему в лицо. — Знаешь, я был не прав, послушал клеветника. Я свалял дурака, Кретьен. Я… хочу, чтобы ты остался.
— Как прикажете, мессир. Но я хотел бы уехать.
— И Мари тебя просит, — продолжил Анри с напором, решив игнорировать стеклянную стену, через которую с ним общался его друг. — Ты нам нужен здесь. Забудь обо всем, прошу тебя, оставайся.
— Я сделаю, как вы прикажете, мессир, — голос Кретьена звучал безучастно, пальцы теребили листочек письма. Анри озверел.
— Да брось ты этот тон, Бога ради! Я тебе ничего не приказываю, я тебя прошу, понимаешь ты, упрямый пустоголовый гордец! Останься. Пожалуйста.
— Хорошо, мессир… Анри. Против вашей воли я не могу пойти.
Анри испытал что-то вроде приступа сдавленного смеха — от отчаяния.
— Ну что мне сделать, скажи… Кретьен! Ну я же извинился, черт побери!.. Ну, хочешь, я… на колени встану?..
Кретьена наконец проняло. Он обернулся с испуганным, уже вполне человеческим выражением лица.
— Нет, не хочу! И не пробуй… пожалуйста!
