Андрей Упит - На грани веков
Из-за обросшего брусничником пня приподнялась кудлатая голова Микелиса. Он принялся будить соседа, поглядывая на старосту — видит ли тот, что он все время бодрствует.
— Да встанешь ли ты, эстонская соня! Сам староста уже давно на ногах.
Но Маат старосту не очень-то боялся, потому что сам управляющий выделял его из всей челяди. Перевернулся на спину, поежился от холода и протяжно зевнул.
— Надо будет — встанем.
Староста был хмур и зол. Из-за этого паскудника ему пришлось тут всю ночь зубами пролязгать! Да еще и зазря. Ему казалось, что кузнец Мартынь совершил явную несправедливость, не заявившись сюда и не дав себя связать и отвести в имение, И кто же это может харчи класть в пятистах шагах от Атаугов? Известное дело кто — спроси кого хочешь, всякий скажет.
Староста злобно поглядывал на виднеющуюся сквозь редкие сосенки опушку. Все думал, как приступиться к этому кривобокому. С давних пор у него зуб на старого кузнеца. Где то время, когда они в ночном, играючи, перетягивались на недоуздках через мочевило и Марцис, осилив, трижды выкупал его в ледяной воде? Моченым Бренцисом его только и звали, пока не удостоился почетного звания Плетюгана. И он не забыл этого, нет, ничего не забыл. И того не забыл, что Марцис отбил Дарту Рудзутак, хотя в то время только еще начинал учиться кузнечному ремеслу, а он уже тогда ключником у старого Брюммера был и понемногу заслуживал прозвище «Плетюган». Еще вчера предлагал привести скрюченного в имение и пороть, покамест не скажет, где сын хоронится. Но эстонец все же побоялся — то ли самих Атаугов, то ли молодого барона, не позволил драть калеку. Но ведь у старухи спина здоровая, ноги такие, что с утра до обеда всю волость обежит, и язык за троих. Чего бы за нее не взяться, хоть бы пугнуть хорошенько, чтобы душа в пятки ушла?
Староста махнул своим парням и направился к опушке. Вот дьявольщина! Суставы ног до того свело, как иной раз бывает, когда на Мартынов день вылезаешь из холодного, как лед, мочевила. Микелис держался позади, перекинув через плечо дубинку с насаженным лемехом. У Маата в одной руке остро затесанный кол, в другой — свернутые вожжи.
Дарта только что вышла из хлева и хотела было направиться в клеть. Увидев ее, староста припустил рысцой.
— Стой, стой! А ну, погоди!
Кузнечиха остановилась, поставила на землю добела выскобленный подойник и поглядела на подбегающего так, что тот сразу смешался. Но тут же набрался духу и сурово спросил:
— Сказывай, где Мартынь, где твой лесовик беглый?
Все равно что о стену горох — она и бровью не повела.
— Вот дурной, спрашивает! Уж коли лесовик, так, значит, в лесу и есть. Тебе ведь лучше знать, ты же оттуда идешь.
— Ты мне зубы не заговаривай, я тебя знаю. А кто ему харчи носит к трем соснам?
— К каким трем соснам? В лесу их много, я не считала.
Староста скрипнул зубами. Как в тот раз с кузнецом Марцисом в дураках оставила, так и сейчас ни в грош не ставит.
— Придержи, баба, язык! Ты с этим беглым заодно. Все равно, коли нет одного, мы и другого заберем, пока не покажет, где беглый лесовик хоронится. Маат, ступай вяжи!
Дарта живо огляделась. Неподалеку на земле лукошко Марциса со всей его снастью. Нагнулась, выхватила острый, кованный Мартынем ножичек с резной рукояткой — у Марциса каждая вещица резная, на каждой вырезаны только одному ему понятные знаки. Ножичек острый, что бритва, самую тонкую мочалу в воздухе разрубает. Сжав его в руке, кузнечиха шагнула вперед.
— Попробуй-ка только подойди, эстонское отребье! Враз кишки выпущу!
Микелис спрятался за спину Маата, и сам староста отступил назад. Да ведь сколько же можно пятиться, коли под угрозой вся его, старосты, честь. Тем яростнее он накинулся на парней.
— Что стоите, чурбаны! Эта старуха господской службе противится. А ну, беритесь, хватайте за руки, вяжите!
Но старуха и не думала сдаваться.
— Господская служба! Господский пес ты кровавый! Шкуродер, кожелуп, смердюк!
Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы внимание старосты не отвлекло иное. Он уже давно что-то приметил, поднял нос и понюхал воздух. Над рощей прямо в небо поднималась тонкая белая струйка дыма, и словно бы гарью оттуда тянуло. Старосту внезапно осенило:
— Где Марцис?
Разъяренная кузнечиха не слушала его,
— Ну, подойди, подойди, попробуй свяжи меня, ежели осмелишься.
Но староста уже запетлял прочь, работники поспешно устремились за ним. Она обругала их вслед, как умела, отшвырнула нож и, взяв подойник, пошла в хлев.
Выгнув спину, высоко подымая ноги, староста на цыпочках так осторожно крался сквозь кусты на опушке рощицы, будто всю жизнь был котом и учился ловить мышей. Выбравшись из кустов, сразу же увидел старого кузнеца, только не мог разобрать, что он там делает. Хоронясь за стволами, подобрался поближе и остановился шагах в двадцати от него.
Вот теперь все ясно видно. На плоском камне что-то сжигалось, там еще тлели какие-то травы и цветы. Белый дым тянулся кверху, расплетаясь в ветвях дуба на сотни нитей, а над верхушкой снова свиваясь в прямую струйку, пронизанную лучами восходящего солнца. Вся впадина в самой сердцевине рощи полна этим запахом курений. Усевшись на березах вокруг, разные птахи, соблюдая тишину, поглядывали вниз маленькими глазками. У потухающего костра стоял скрюченный Марцис, прижав к коленям шапку. Но лицо его было обращено кверху, он смотрел на дуб, шевелил губами, словно что-то читая.
Старосту вновь охватила злоба, закипавшая ночью, — злоба, сдерживаемая годами. Он подполз еще ближе, совсем вплотную, и хватил старого кузнеца дубиной по скрюченной спине. Сухое можжевеловое дерево даже звякнуло, ударившись о кость.
— Ты тут что делаешь, еретик проклятый? Сколько раз барин запрещал тебе волхвовать, сколько раз преподобный проклинал тебя! Самого бы тебя на этом камне поджарить, колдун этакий!
Марцис не вскрикнул от боли — такие ли мучения приходилось на веку переносить?! Только губы его побелели и задрожали да на лбу медленно, капля за каплей, выступил пот. И так же медленно еще глубже провалились глаза, сверлящие старосту, сверкающие из глазниц неугасимым огнем. У того даже рука с занесенной дубинкой опустилась.
— Не знаю, чего барин тебя еще жалеет. Калека, а в десять раз зловредней и опасней здорового. Двух душегубов вырастил, старуха с ножищем в лапах бродит. Подпалить надобно все бесовское логово! С землей сровнять, чтоб и места не нашли!
Той же самой дубинкой смахнул с камня остатки костра и с проклятьями растоптал ногами.
— Бесу служишь, язычник! На месте барина я бы Рыжему Берту приказал тебя так взгреть, чтобы ты размяк да стал прямехонек, как свечка перед алтарем.
Но тут и у кузнеца развязался язык, и то, что срывалось с его губ, было таким же страшным, как и его глаза.
— Я распрямлюсь там, где мужика за навоз или за скотину не будут считать, где не будут на мужика науськивать душегубов, что из одного с ним рода-племени. На голове у меня дубовый венок будет, на теле белая льняная рубаха, а на тебя в пекле наденут порожнюю бочку из-под дегтя, родня твоя станет тебя раскаленными щипцами рвать, а ты будешь орать, как козел, с которого шкуру заживо сдирают… Еще заживо ты орать будешь, Плетюган. Я еще свое сломанное тулово на своих ногах таскаю, а ты на карачках поползешь, да и то не сможешь. Плетюган ты, Плетюган и есть, вот судьба тебя, как плетку, обовьет вокруг руки, и вовек ты уж не распрямишься. Как свинья, будешь рылом землю рыть, и никто тебе капустных листьев в корыто не кинет. Дубинку тебе ребятишки заместо хвоста воткнут, в грязи вываляют, а потом бросят — пусть мухи жрут…
Староста просто ополоумел, дергался и хрипел, точно у него перехватило горло.
— Пошел, ведьмак поганый, пошел! Ребята, гоните его, взашей его, лупите!
Маат, правда, ничего не понял из всего, что говорил старик. Но видел, что Микелис перепугался. Они делали вид, что повинуются приказу, а на самом-то деле лишь петляли вокруг кузнеца, размахивали руками, но трогать его не трогали. В кустах, где староста их уже не мог видеть, Микелис легонько ткнул старика в бок:
— Ты бы лучше, отец, до воскресенья залез куда-нибудь — по мне, так хоть в кротовую нору. Из-за Мартыня все имение вверх дном. Вчера вечером эстонец самого Плетюгана тростью потянул, тот теперь зубами готов рвать любого, кто под руку попадется.
— Не тужите, сынки: не долго ему рвать. Попомните мои слова!
Работников староста оставил приглядеть, чтобы старый колдун не пришел сюда кудесничать снова, а сам отправился в имение. Он трусил мелкой рысцой, время от времени злобно шипел и кому-то грозил дубинкой. Голытьба, калека, смерть на пороге стоит, а все не унимается, смеет его, старосту, срамить и поносить!.. Спалить все это гнездо, с землей сровнять, чтоб и места не нашли…
