Свен Дельбланк - Пасторский сюртук
— Не перебивай. Итак, великих людей на свете нет. Все люди дураки. Я знаю об этом из надежного источника. Но встречаются такие, что поглупее и понедужнее прочих. Своего рода избранность, заместительное страдание. И вот я, понимаешь, один из этих избранников.
— Чушь, — буркнул Длинный Ганс.
— Что-о?
— Да так, ничего.
— Понимаешь, это люди избранные и осененные благодатью. Облеченные водительской миссией. Но только теперь я отчетливо вижу, что составляет истинную их задачу. Отрицание избранности. Отречение. Великий человек не может действовать, не причиняя ущерба, как великан не может двигаться в слишком маленьком доме. Понятно? Великий человек должен отступить, отречься. Знаешь, эта мысль наполняет меня непостижимой радостью. Когда не можешь единоборствовать с реальностью, не ломая себе при этом ноги, самое милое дело — сидеть и помалкивать со спокойной совестью. Например, отшельником.
— Глупости!
— Дерзишь?
— Вы что же, считаете, что надо покорно терпеть все издевательства генерала и шевалье? Да?
— За тебя, друг мой, я отвечать не могу. Но великий человек не вправе жаловаться и бунтовать против своего начальника. Он должен покорно принимать все, что происходит. А коли станет совсем тяжело, всегда можно утешиться сознанием, что ты именно таков, каков есть. Но я не понимаю, чем ты недоволен. Живем мы тут как у Христа за пазухой.
— Ничем вас не проймешь.
— Если хочешь знать, это особенность великого человека. — Герман рыгнул и улегся возле корзины со снедью. Накрыл лицо салфеткой, руки сложил на груди. — Не тревожься понапрасну. Предоставь большие помыслы мне, я умею с ними управляться. У меня все в порядке, ясно? Пора кончать с бесполезными раздумьями и глупыми амбициями. Временами на меня нисходит блаженнейший восторг, я общаюсь с божественным и тогда чувствую себя одним из избранников. И сознавать это очень приятно. Боже мой! Вовсе меня разморило на солнышке. Разбуди загодя, до начала первого представления, ладно?
— Спите. Вы теперь только на это и годитесь.
— Да, а что? Между прочим, отшельник я блистательный.
— Будь вы пошустрей, пастор, отшельник из вас был бы никудышный.
— Больно ты говорлив. Не мешай, я буду спать.
Утро выдалось не по-майски жаркое. Чистое эмалево-голубое небо потихоньку затягивала дымка зноя. Изнемогшие птицы умолкали одна за другой. Подбородок у Германа отвис, из влажной дыры в бороде доносился умиротворенный храп. Длинный Ганс смотрел на него с отвращением.
Но что это? До первого представления еще далеко, а по дорожке к гроту направляются двое господ. Тот, что в темной крылатке, видать, знатная персона. А коротышка в военном мундире наверняка из нижних чинов, вон как егозит да юлит вокруг темной крылатки — аккурат такса у ног хозяина. Господи Иисусе! Длинный Ганс ахнул от изумления. И тотчас принялся трясти спящего Германа.
— Пастор!
— Хрр! Тьфу ты! Уже пора?
— Сюда идут двое. Один — фельдфебель. А другой… Господи спаси и помилуй, но, кажется, это шевалье…
— Шевалье де Ламот? Ах ты дьявол! Как он нынче выглядит?
— Как обычно, коварство на лице написано.
Герман достал очки.
— Как обычно! Ха! Ну-ка, ну-ка, мой мальчик… И впрямь он… шевалье де Ламот.
Фельдфебель в очередной раз поклонился и указал на двух грязных тюленей, что нежились на солнышке возле грота.
— Хорошо, любезный. Вот. Выпей за здравие короля.
— Ваша милость чрезвычайно щедры. Располагайте мною когда вам будет угодно.
— Хорошо, хорошо…
Фельдфебель зашагал прочь, бросив на своих давних супостатов злобный взгляд, который мог бы испепелить горы и обратить в пар океаны.
Шевалье в темной своей крылатке на секунду замер, лорнируя отшельников. Герман смотрел на него в упор, сердито и бесстрашно. Длинный Ганс осторожно отполз поближе к гроту.
— Чего уставились? Ступайте отсюда. Спектакль начнется в час.
Шевалье прижал к сердцу обтянутую перчаткой руку и отвесил церемонный поклон.
— Вы изволите шутить, барон. Я пришел сюда вовсе не затем, чтобы наслаждаться вашими лицедейскими талантами.
— Барон? Это еще что за насмешки? Вы что же, не узнаёте меня, Германа Андерца из Вальдштайна? Неужто я, по-вашему, гляжу этаким фельдмаршалом?
— Фельдмаршалом? Я, право, не понимаю…
— Лжец!
Шевалье выпрямился с видом оскорбленного достоинства. Кустистые черные брови возмущенно взлетели вверх.
— Пожалуй, вы переоцениваете мое терпение, барон. Не забывайте, я тоже дворянин.
— Дворянин, барон… Черт побери, что за интриги вы тут затеваете?
— Лишь респект перед вашим достославным родом, барон, понуждает меня сдержанно отнестись к инсинуациям, коих я не стерпел бы и от Его христианнейшего величества. Полагаю, вы не требуете, чтобы я поверил, будто вам неизвестна тайна вашего происхождения? Ventre-saint-gris! Разве можете вы, барон, быть отпрыском портного Тобиаса Андерца, обреченным жить и умереть сельским пастором! С вашего позволения, это просто смешно.
Шевалье издал скрипучий хрип — так он смеялся. Герман задумчиво взглянул на свой амулет.
— Гм, признаться, иной раз у меня мелькало подозрение…
— Вот видите! Конечно же, вы догадывались о великой тайне. Разве ваше сердце не обуревали высокие порывы и благороднейшие устремления, разве не воспаряли вы на гордых орлиных крылах над земными туманами, разве не заглядывали в око солнца? La magnanimité des princes![51] Горделивый взор, высокие помыслы, благородные устремления — разве они могут быть наследием недоумка-портного? Тысячу раз нет. Ваши помыслы свидетельствовали о вашем происхождении куда красноречивее, чем тысячи геральдических справок и обвешанных печатями грамот, и ведь в жилах у вас на самом деле течет благороднейшая прусская кровь… Ваша милость! Барон! Правда открылась! Настало время сбросить маскарадный костюм и занять место, принадлежащее вам по праву, нет, по долгу рождения!
— Ваша милость… Барон… — ошеломленно лепетал Герман, пробуя эти слова на вкус и ощущая их медовую сладость. — Барон…
— Не верьте ему! — крикнул из грота Длинный Ганс, словно предостерегающий оракул в Дельфах.
Герман помрачнел. Мучительное воспоминание, которое ему долго удавалось прятать от себя самого, черной тучей скользнуло по небосклону.
— Мошенник! Fri pon! Ни одному твоему слову не верю! Распутник! Прочь с моих глаз! Прочь, говорю! Vade retro![52]
Шевалье вздохнул, страдальчески закатил глаза и поднял руку в перчатке, будто собираясь принести клятву.
— Ах, барон, отчего такое недоверие? Хотя, пожалуй, я понимаю… Вы сердитесь из-за злополучной встречи в веселом доме. Cette malheureuse affaire![53] Я в отчаянии, барон, и не могу не признать, что явился тогда весьма некстати. Однако ж с наилучшими намерениями.
— Наилучшими?! Ха-ха! Прочь! Прочь с моих глаз!
— Видит Бог, помыслы мои были безупречны. Мог ли я знать, что застану вас в столь щекотливой ситуации? Но сделанного не воротишь. И теперь у вас несомненно есть определенные обязательства перед дамой, благорасположением коей вы воспользовались.
— Обязательства? У меня?
— Такие обязательства признаёт любой добропорядочный мужчина.
— Лгун! Обязательства… Не вы ли изгадили колодезь, когда я хотел из него напиться?
— Вы повергаете меня в недоумение, барон.
— Ох и лгун! Да мне теперь все равно. Правда все равно. Развратничайте с Эрмелиндой, сколько вам угодно.
Шевалье потер лоб, на лице у него читалось недовольство и отвращение.
— Ah, quelle idée, mais c’est dégoűtante…[54] Какое фантастическое подозрение. Чтобы я… Я! Нет, это просто безумие. Я неожиданно вошел в комнату, согласен, и ненароком застал вас в щекотливой ситуации, этого я тоже не отрицаю. Но такое! Ventre-saint-gris! Нет, тысячу раз нет! Вы вскочили с постели, закричали как безумец и устремились вон. Я пытался остановить вас, но, увы, раненая нога… Enfin! Все же я вас отыскал. И в каких обстоятельствах! В глубочайшем унижении и в обществе этого остолопа, несчастный дворянин, вдобавок одержимый болезненными фантазиями…
— Не верьте ему, — прогремел из грота Длинный Ганс.
— Кретин! Ах, барон, как же вы, наверное, страдали, вы, человек благородного происхождения, тонкий, впечатлительный… Единственный слуга — этот Гаргантюа… ужасная пещера, грубая пища…
— Что правда, то правда, — признал Герман. — Заливной поросенок был в самом деле отвратный.
— Вот видите! Ваш тонкий организм бунтует, ах, что за судьба, справедливость взывает к небесам о мщении… Какое счастье, что при вашем головокружительно высоком происхождении никакое бесчестье не может вас запятнать. С вами обстоит так же, как с барышней Эрмелиндой. Для репутации обыкновенной бюргерши sejour[55] в веселом доме был бы губителен, однако ж грязь сточной канавы никогда не пристанет к столь белоснежному, аристократическому существу, как она. Сей печальный опыт лишь привнес толику спокойствия и равновесия в ее прежде несколько строптивую натуру…
