Эли Визель - Легенды нашего времени
Вскоре Катриэль объявил отцу, что влюбился. В кого? Ее звали Малка. Имя отцу понравилось. «Ты сказал ей, что любишь ее?» — «Нет, отец». — «Почему?» — «Я не смею». — «Ты боишься, что она тебя отвергнет?» — «Да, отец». — «Твоя робость неуместна; любить — это дар, больший, чем быть любимым. Будь этим горд, даже если твоя любовь не разделена». И Катриэль увидел себя, смущенного и краснеющего, перед девушкой с длинными черными волосами: «То, что я хочу сказать тебе, должно быть сказано. Знай, что я тебя люблю, знай, что даже если ты меня не любишь, я никогда не пожалею о том, что сказал тебе это, и о том, что я тебя любил». Она выслушала его серьезно, потом, без единого слова, без улыбки, притянула к себе и крепко поцеловала в губы: многое обещал такой поцелуй. Катриэль высвободился: «Этого мало, скажи мне, что ты меня любишь».
— Прошу тебя, — повторила Малка, — не говори ничего.
Вернуться назад? Для чего? Если бы можно было начать все сначала, я прожил бы свою жизнь точно так же, с таким же напряжением. Несмотря на тяжелые удары? Несмотря на них. Несмотря на Малкино немое страдание? Я старался бы ее приручить, открыть ей смысл жизни, чувство будущего. А война? Я поступал бы так, как если бы ее не существовало. Конечно, это было бы нелегко, это и было нелегко. Малка думала о завтрашнем дне только с ужасом. Она была сирота, и она отказывалась иметь детей: она не желала кормить смерть. Все-таки отцу Катриэля она позволила себя убедить. И появился Саша. Невинный сон Саши. Веселость подрастающего Саши. Ум Саши, его ранняя зрелость. Казалось, что ребенок один решил вступить в единоборство с черным царством страха. Катриэль возвращался по вечерам, и, как только он открывал дверь, Саша бросался в его объятия и рассказывал ему о своих сегодняшних подвигах. Иногда он шептал ему на ухо: «3наешь, мама сегодня грустная, надо что-то для нее сделать, только не говори, что я тебе сказал». Бывало, Катриэль сам посылал его поиграть с матерью, развлечь, развеселить ее: «Смотри же, будь с ней ласков, очень ласков». А потом наступил день, когда родители, побежденные, вернулись домой одни.
Они продолжали любить друг друга, притворяясь, что забыли, что спят по ночам, борясь с отчаянием, с отказом от жизни. Как-то ночью Малка разрыдалась: «Я только хочу понять, я ничего больше не хочу, мне ничего больше не надо, я только хочу понять». Катриэль мог только ласкать ее. Понять — что? И если знать истину, всю истину, в том виде, в каком она к нам приходит, — что нам с ней делать? Эта истина слишком чиста, чтобы мы могли ее вынести: только Бог не боится истины.
Однажды Катриэль не смог удержаться, когда был у отца. Согласно Талмуду, сказал он, каждая душа владеет бесконечной мудростью и бесконечным знанием, но забывает все, сходя на землю. Может быть, после смерти ей все это возвращается. Слишком поздно, чтобы этим воспользоваться. Катриэль находил эту игру скандально-несправедливой. «И вот, отец, при тебе мне часто хочется кричать, кричать, чтобы получить ответ».
— Почему же ты этого не делаешь?
— Мне не хочется тебя обижать.
— Меня? Ты думаешь обо мне, а не о Боге?
— Да, отец.
— Ты огорчаешь меня, сын мой. Ты ставишь меня между собой и Богом.
Они провели в занятиях несколько часов; потом, в середине стиха, Катриэль взорвался: «Господи, мы любим Тебя, мы Тебя боимся, мы Тебя венчаем, мы цепляемся за Тебя против Твоей воли, но прости мне, что я открою Тебе глубины своих мыслей, прости мне, что я скажу Тебе — Ты мошенничаешь. Ты даешь нам разум, но Ты же его предел и зерцало; Ты хочешь, чтобы мы были свободны, но при условии, чтобы мы отдавали Тебе в дар нашу свободу; Ты повелеваешь нам любить, но Ты придаешь любви вкус пепла; Ты нас благословляешь и отнимаешь у нас Свое благословение: и все это Ты делаешь для чего? чтобы преподать нам истины — какие? и о ком?». И старик-отец, все больше сгибавшийся под тяжестью его слов, ответил: «Не против Него ты должен бороться, а против зла, против смерти; а против смерти можно бороться, только создавая жизнь».
Катриэль не согласился. Смерть взрослого человека — это только смерть взрослого человека; но смерть ребенка — это смерть невинности, смерть Бога в человеческом сердце. И тот, кого не насыщает эта истина и кто не кричит о ней со всех крыш — тот без сердца и без Бога, тот никогда не видел туманящихся глаз ребенка, который угасает без жалобы и который умирает, чтобы указать дорогу родителям, открыть им то, что их ожидает. Если я паду завтра, подумал Катриэль, я обрету своего сына. Легенда описывает Ангела смерти как существо, состоящее из глаз, из одних глаз: он только смотрит, он убивает, взглянув. Если я упаду завтра, я обрету взгляд своего сына. И его мать нако-нец-то останется одна.
— Малка…
— Нет! Не говори ничего!
— Всего несколько слов. Знай, что я тебя люблю.
Я люблю тебя даже в одиночестве. Я не хочу оставить тебя, не повторив этого.
Губы женщины задрожали, но не произнесли ни слова.
— И знай, что говоря это тебе, я думаю о Саше. Твоя грусть, как и моя, никогда не могла помешать мне любить тебя.
И вдруг выражение лица у Малки стало тверже. Она облизнула губы и прошептала:
— Ты произнес его имя. Теперь ты можешь уходить.
И на лице ее отразилась такая боль, что испуганный Катриэль задохнулся.
— Это так далеко, — сказала она еле слышно. — Иногда я спрашиваю себя — а было ли это на самом деле, а не приснился ли мне Саша. Мне нужно было услышать его имя. Теперь ты можешь уходить.
Час, два часа молчанья. Перед домом остановилась машина. Катриэль подумал: теперь я должен взять свои вещи, открыть дверь, спуститься по лестнице и уехать. И дорога, по которой я пойду, уведет меня далеко от нее и далеко от меня самого.
— Я вернусь, — сказал он, целуя влажный лоб жены. — Войны не будет. Жертв не будет. Вот увидишь.
Она с усилием ему улыбнулась, но не пошла провожать. Как пригвожденная, она сидела неподвижно, мрачно разглядывая свои сплетенные руки, словно решившись никогда больше не говорить и не делать ничего. Может быть, она думала о своем сыне, обо всех сыновьях, оторванных от отцов, об отцах, вырванных из жизни. Потом в окно вошла ночь. Малка встретила ее, медленно раскачиваясь. Она стояла у стены и медленно, глухо и ритмично билась об стену головой.
Через несколько дней я познакомился с Катриэ-лем. А Малка не увидела его больше.
Не забыть мне, какая была жара: стоячая, как вода, тусклая, как мрачное небо. Она подавляла все.
День подходил к концу. Он был длинным и изнурительным. Батальон, поднятый на ноги в четыре утра, готовился двинуться на юг. Но приказа выступать не было, он запаздывал. Раздражающая, унизительная неуверенность. И вдруг — контрприказ: все разобрать, мы остаемся на месте. У людей испортилось настроение, они брюзжали: «Хорошо начинаем! Если так будет продолжаться, нас добьет не противник, а солнце».
Я стоял у входа в палатку номер десять, одетый в старую форму Гада. Солдаты третьего отделения, растянувшись на своих раскладушках, ожидали вечера и первого дуновения прохлады.
— Привет, — сказал я.
Мои будущие товарищи, совершенно равнодушные ко всему, даже не пошевелились.
— Я ваш жилец. Могу я увидеть сержанта Иоава?
Сержант поднялся и проворчал:
— Это тебя прислали вместо Ашера?
— Не совсем, — сказал я во избежание возможных недоразумений.
— То есть как?
— К сожалению, я не вместо Ашера, во всяком случае, не совсем.
Он стал холодно меня разглядывать, что позволило и мне сделать то же самое. Квадратные плечи, на которых, казалось, держалась рама палатки. Жесткое лицо с резкими чертами. Весь красно-рыжий: грива, брови, глаза.
— Начнем сначала, ладно? Ашер сломал ногу, так или не так? Так. Мне нужен пулеметчик. Так? И ты говоришь, что это не ты?
— Не совсем.
Рыжий сделался опасно ласков:
— Не будешь ли ты любезен объяснить, что ты хочешь сказать?
— Охотно, сержант. У вас есть свободная кровать, я ее займу. Вот и все. Могу добавить: я в жизни не прикасался к пулемету.
На него стоило посмотреть. Когда рыжий краснеет, это значит, что дело будет жаркое.
— Прочтите, — сказал я, чтобы предотвратить катастрофу.
Я подал ему приказ, подписанный Гадом. Это произвело на него должное впечатление.
— Так бы и говорил.
Тут и прочие заинтересовались моей особой.
— Так что там, в этой бумажке?
— Да ничего. Вот этот человек, по имени Давид, оказывает нам честь пребывать с нами до следующего приказа.
И тут же, немедленно, все, хоть и колеблясь между почтительностью и подозрениями, начали допрос с пристрастием. Возраст, семейное положение, адрес, профессия, особые приметы. На все — отрицательные ответы.
Враждебные голоса:
— Да он смеется над нами.
— Он играет в секретного агента.
Я не сдавался. Они тоже. Вопросы сыпались со всех сторон:
