Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Андрей Алмазов оставлял Верхнюю Тойму изрядно отдохнувший. За три недели он восемь раз ходил на охоту вместе с дядей. Два раза сетями поднимали большую рыбу. С местным попом ходил купаться в протоку между островами, на лесные озера. Простота и открытость местных людей успокоили душу, внеся новые помыслы о дальнейшем жизни. Однако как ни хорошо здесь было, но пора было домой. Отплывал он на небольшом коче, идущем с рыбьим зубом от Архангельска в Великий Устюг.
— Ты, Ларина, брось ерепениться, на будущий год приезжай к нам на Москву. Мы с братом выдадим тебя замуж за дворянина, — говорил на прощание Андрей.
Сестра стояла молча, потупив очи.
К середине августа погода испортилась, пошли проливные дожди, небо заволокло тучами, и солнце совсем не проглядывало. Царевич Фёдор вновь распустил всех своих юных стольников по домам и один слонялся по Кремлю из угла в угол. Безделье и скука навевают неожиданные решения. Находившемуся невдалеке окольничему его двора князю Владимиру Долгорукому он приказал позвать смотрителя Кремля боярина Богдана Хитрово и полковника барона Брюса с двумя стрельцами. Те не замедлили явиться. Хитрово в жалованной царём ферязи, Брюс в жалованной царевичем. Фёдор сидел на резном пристольце, оставшемся от брата Алексея.
— Правда ли, боярин Богдан Родионович, што под Кремлём существуют древние подземные ходы? — резко спросил он.
Хитрово схватился за голову, выронив посох, затем потешил вывести стрельцов из палаты.
— Государь-царевич, хто ж о тома при простолюдинах вопрошает?
— Ну таки существуют?
— Да. Пятьдесят три хода, восемь выходов за пределы Кремля, пять подземных палат пытошных и одиннадцать для хранения того, што государь пожелает. Есть ещё две палаты, куда из Кремля ходы ведут.
— Я хочу побывать в них.
Боярин Хитрово затряс бородой:
— Без ведома государя не можно.
— Тама еси што-то тако, што мене знать не положено?
— Нет, просто некоторые ходы столь стары, што обналитьси могут. Один, я знаю, аще при Иване Калите прорыт.
— Ну таки не все столь стары, идём и осмотрим, куды не надо, не пойдём.
Царевич Фёдор, Богдан Хитрово, Владимир Долгорукий и Брюс с факелами тайными переходами спустились в подвал теремковых палат. Шедший первым Хитрово проследовал в темноту к дальней стене, где оказалась небольшая железная дверь. Отомкнув её, он посветил факелом в открывшийся проем. Вниз уходили ступеньки, выложенные из красного кирпича. Овальный потолок и узкие стены прохода были тоже обложены красным кирпичом.
Хитрово стал спускаться первым. Факел сильно чадил. Царевич Фёдор шёл следом, и гарь слетала ему в лицо. Прилюдно за такую вольность можно было лишиться головы. Внизу ход стал пошире, а через десять шагов он раздваивался. Указывая факелом в левый ход, Хитрово глухо произнёс:
— Энтот прямо к Москве-реке идёт, — и сам свернул вправо.
Шагов через десять ход опять раздваивался, причём правый был обложен не кирпичом, а белым известняком. Он был шире того, по которому они шли. Царевич посохом указал на него:
— А этот куды?
— На Ваганьков холм, по велению царя Ивана Грозного прорыт, до подворья Малюты Скуратова[130].
— А по нему можно пройтить?
Боярин заметно стушевался:
— Не надо бы туды ходить. Государь-батюшка твой, когда спускалси, и то туды не пошёл.
— Пошто?
— Говорят, тама бродит неуспокоившийся дух царя Иоанна Васильевича.
Было заметно, как царевич побледнел, затем, перекрестившись, первым направился к ходу.
— Говорят, здеся лошадка бегала и малый возок с царём возила, — загнусавил Хитрово, спеша следом за царевичем.
Известняк в некоторых местах разошёлся, и в щели просыпался песок с небольшими камушками, который хрустел под ногами. Молча шли довольно долго. Явно уже были за пределами Кремля, когда в стенах хода стали попадаться ниши и клети. Первые ещё пустые, а далее с прикованными цепями и кандалами к стене людьми, вернее, тем, что от них осталось. Иногда это был осыпавшийся костяк, иногда хорошо сохранившийся скелет, иногда высохшая мумия с перекошенным лицом.
— Безвестные мученики грозного царя, — прошептал князь Владимир Долгорукий, но его шёпот эхом разнёсся по ходу.
— Пошто безвестные? — глухо произнёс Хитрово. — Вон тот с золотой гривной на груди, по всему видать, боярин князь Александр Борисович Горбатов-Шуйский. Гривной от царя за Казань жалован, даже по смерти с груди не снята. А вона тот, с перебитыми руками, если судить по жуковине на пальце — князь Иван Турунтай-Пронский, а вона те кости, плитой придавленные, вероятно, одного из Колычевых.
— Идёма отсюда, — почти шёпотом приказал царевич, и все четверо, так и не дойдя до конца хода, повернули обратно.
Когда ниши в стене остались далеко позади, царевич обратился к Хитрово:
— Богдан Родионович, надо бы их погрести по православному обычаю. Тело, не приданное земле, — душа, не обретшая покоя. Это не по-христиански.
— Аки прикажешь, государь-царевич, — вяло ответил смотритель Кремля.
Дальнейшее исследование тайн подземелий кремлёвских было отложено Фёдором до другого раза.
Пять месяцев прошли впустую, переговоры с правобережным гетманом Дорошенко ничего не дали. А войско так и стояло на левом берегу Днепра. Озлобленный воевода князь Григорий Ромодановский-Стародубский метался по своему шатру и слал царю письмо за письмом. Царь Алексей Михайлович понимал, что у воинственно настроенной части боярства назревает недовольство, но был счастлив в новой семье и войной с Турцией не хотел осложнять себе жизнь. Однако надо было создать вид озабоченности и деятельности. Седьмого сентября он целый день работал вместе с Матвеевым, направляя именные грамоты в разные воеводства. Одна из них гласила:
«Минувшим годом наш большой боярин князь Григорий Черкасской отпущен был нами, Великим Государем, по его челобитию, в подмосковные свои вотчины, и октября с четырнадцатое на пятнадцатое число нам учинилось известно, што князя и боярина Григория под его селом Саврасовом в недоезде убили насмерть боярские дворовые татаровя Батырша со товарищи. Пожитки князя и его лошадей захватив, побежали. И ныне, ведома нам, Великому Государю, што те воря побежали в крымские и ногайские улусы. Приказываю от нас, Великого Государя, тех убойцев, Батыршу со товарищи, всего тринадцать человек, изловить и прислать к Москве. За поимку убойцев обнадёжить поимщиков и сыщиков нашим Великого Государя жалованьем».
В этот же день он принял вновь прибывших сыновей гетмана Самойловича, долго беседовал с ними о нуждах Украины и войска. Но всё это была лишь видимость, ни один вопрос так и не был решён.
Наконец, после «непомерных, неотложных трудов», одиннадцатого сентября в Грановитой палате в Кремле царём был дан почестный новогодний пир, с щедрым одариванием простого люда. Царевичи Николай Багратид и Пётр Сибирский были приглашены заранее. На пире также присутствовали семь митрополитов и двадцать шесть бояр. А также, не считая мест, окольничие, стольники и думные люди.
Царь прибыл в Кремль с царевичем Петром, оставив жену в Преображенском с новорождённой дочерью. Когда он вошёл в палаты, ярко красные бармы, расшитые золотыми пластинами и усыпанные изумрудами и рубинами, облегали его плечи, а поверх была горностаевая мантия, на голове шапка Мономаха, а в руках скипетр с трёхглавым орлом и держава с большим дедовым изумрудом. За ним в окружении шести рынд в белых кафтанах с высокими воротниками и с золочёными топориками вошли надежда рода Романовых царевичи Фёдор и Пётр. Маленький Пётр, которому не было ещё и полутора лет, крепко держал брата за руку. Фёдор шёл, как всегда опираясь на посох. Оба высокие для своих лет, с одинаковыми, округлыми, овалами лица, а одинаковые одежды делали их ещё более схожими. Они следовали за царём, олицетворяя собой надёжное ближайшее будущее Руси. Все троя сели за отдельный царский стол. Митрополит Ростовский Иов провозгласил здравицу царскому роду, благословил столы, и пир начался.
Царевич Пётр, который только начинал говорить первые, еле связанные фразы, с любопытством крутил головой во все стороны, не испытывая никакого детского испуга от взглядов незнакомых людей, а Фёдор помнил, что он боялся чужих лет до трёх. Даже страшно изуродованное лицо Маркела Дурново не произвело на маленького царевича никакого впечатления, кроме любопытства. Наоборот, глаза-крыжовники заставили потупить взор и Дурново, и рядом сидящего князя Щенятева.
Чашники важно разносили пищу, сахарные пирамиды и башни ставили между запечённых лебедей и сваренных в молодом вине осётров, жареных кабанчиков рядом с солёными грибами и царской сельдью, доставленной с Плещеева озера. И почти перед каждым был поставлен запечённый в яблоках фазан и осыпанный натёртой репой. Фряжские вина были налиты в большие серебряные кувшины.
