Лейла Элораби Салем - Григорий Отрепьев
– Грязная полька, сколько расстрига потратил на тебя, то и верни!
Они думали, что женщина станет умолять их оставить хотя бы подарки, полученные ею во время свадебной церемонии, однако же коварная панна с пренебрежением бросила под ноги мятежникам все драгоценности и платья со словами:
– Мне не нужен ни ваш московит, ни его подарки. Забирайте все, мне от него ничего не нужно!
Бояре стояли, словно вкопанные, не зная что и сказать. Они недоумевали: действительно она говорит такие слова или же притворяется?
– Твой муж мертв, Марина. Ты понимаешь: он мертв.
Красавица подняла тонкую бровь, усмехнулась и ответила:
– А мне все равно. Я никогда его не любила.
В тот же день Марину вместе с отцом Юрием Мнишеком, связанных по рукам, вытолкали на улицу и посадили в карету. Воевода молча взобрался в карету, Марина же вырывалась из рук мятежников, бранясь на них на польском языке. На ее голове был повязан темный шелковый платок в знак траура по покойному супругу, ибо так посоветовал ей сделать отец. Наконец, гордую полячку удалось силой затолкать в карету, закрыть за ней дверь и, стукнув по колесам, прокричать вслед: «Уезжайте вон из пределов России и никогда больше сюда не возвращайтесь!»
Первый день тела вылялись в грязи и пыли. На второй день с рынка был принесен прилавок длиной с аршина, на него бросили мертвое тело Григория так, что голова свешивалась с одной стороны, а ноги с другой, а обезображенное тело Басманова бросили рядом под стол со словами: «Вы любили друг друга при жизни, теперь будьте неразлучны в аду!» Из дворца некогда молодого, веселого царя кто-то принес маскарадную маску, привезенную из Италии. Дабы пресечь всякую жалость к самозванному правителю, позабыв о том, что он был венчан на царство, ему вспороли живот и туда положили маску, а в рот засунули дудку.
– Долго мы тешили тебя, обманщик, – проговорил один из бояр и плюнул на мертвеца, – теперь ты нас позабавь!
Остальные со злорадным смехом ринулись пинать труп, посыпали его песком, навозом, дёгтем. Те из народа, кто саболезновал бывшему царю, скрывая слезы, уходили домой, дабы не видеть тот ужас, что творился на площади.
На третий день, рано утром, на то место, где лежали вздувшиеся на солнце, облепленные мухами тела Отрепьева и Басманова, подъехал молодой человек в дорожной одежде. Его сапоги с загнутыми вверх носами потемнели от пыли. Юноша слез с лошади и медленным шагом подошел к телу того, кто некогда был его старшим братом. Долго, без слез и громкий рыданий, смотрел Василий на Григория, тугой комок рыданий сдавил его горло, от неприятного запаха стало муторно. Сдерживая тошноту, молодой человек достал из седельной сумы большое покрывало и накрыл им тело брата. Вдруг резкий толчок и боль в руке заставили его обернуться назад: перед ним застыло озлобленное лицо Василия Шуйского, его усмешка больше напоминала хищный оскал.
– Ты кто такой? – гневно спросил князь и рванул на себя Василия так, что тот чуть было не упал.
– Зачем вы это сделали? Для чего злорадствуете? – воскликнул он, его крик привлек внимание зевак.
– А тебе какое дело? Тоже хочешь разделить судьбу расстриги?
– Прекратите издеваться над мертвым телом. Григорий уже ничего вам не сделает.
– Откуда ты знаешь его имя? – Шуйский пристально всмотрелся в лицо юноши и увидел заметное сходство в его чертах лица с бывшем царем, только бородавок не было. – Постой, уж не брат ли ты ему младший, а?
– Да, – гордо ответил Василий и встал так, что заслонил своей спиной тело Григория.
– Зачем ты явился в Москву?
– Чтобы забрать брата и должным образом похоронить его.
Все бояре вместе с князем громко рассмеялись. Кто-то из них дал оплеуху молодому человеку, а кто-то специально, дабы разозлить его, пнул ногой тело Григория.
– Не тронь его! – закричал Василий и с силой ударил боярина по лицу, разбив нос.
Тот отбежал, спрятавшись за спину Шуйского, и злобно проговорил сквозь зубы:
– Убирайся отсюда, щенок!
Князь из-за плеча мельком взглянул на него, потом снова перевел глаза на Василия и сказал:
– Пойдем со мной.
Двое стражников подхватили юношу с двух сторон и поволокли на Лобное место, дабы тот предстал перед всем народом в качестве доказательства самозванства царя. Шуйский указал на бледного молодого человека, который покорно ожидал своей участи, и проговорил:
– Многие из вас не верят мне, будто я приказал убить не царя, но расстригу, беглого монаха Гришку Отрепьева. Всмотритесь в лицо этого юноши! – он указал на Василия. – Это младший брат самозванца, имя его Василий Отрепьев. Смотрите, как он похож со своим покойным братом.
Толпа взревела. Кто-то плюнул под ноги Василия, кто-то прокричал бранные слова. Князь с площади приказал не трогать его, но отпустить во свояси: пусть возвращается домой, а уж они со всеми почестями похоронят Григория!
Обессиленного, испуганного Василия вытолкали с площади, за спиной прокричав проклятия в адрес его брата. Юноша прижался спиной к коновязи и тихо заплакал: что он скажет матери, когда вернется с пустыми руками? Как переживет она такой удар? Молодой человек сквозь гул толпы услышал дальний, знакомый голос, зовущий его.
– Вася, это ты? – то был Смирной-Отрепьев.
Юноша посмотрел на дядю и ринулся к нему, словно ища защиты.
– Они… они не позволили мне похоронить его, – промолвил он, прижавшись к Смирному, тело его сотрясали рыдания.
– Уходим отсюда, Вася, давай пойдем.
Вместе они прошли всего несколько шагов, как к ним пристал монах в залатанной одежде. Осенив себя и их крестным знаменем, он сказал:
– Я знал Григория еще до его побега в Литву.
Смирной ничего не ответил, Василий тоже молчал.
– Мне искренне жаль, что так получилось. Примите мои соболезнования.
Теперь уже втроем они дошли на рыночной площади, где мятежники, сбросив ударом ноги тело Григория, которое мешком рухнуло наземь, принялись топтать его.
– Господи, – промолвил Варлаам.
Василий издал стон, словно ему не хватало в легких воздуха. Оперевшись на плечо дяди, он руками сдавил себе горло.
– Не смотри на это, – ответил ему Смирной-Отрепьев, – не смотри, отвернись, – и сам же, взглянув на жестокое поругание, тихо прошептал, – будьте вы прокляты, облезлые псы!
Варлаам молчал. Вдруг он услышал не ушами, а из сердца последние слова, произнесенные Григорием: «Варлаам, помоги мне». От этого монах вздрогнул точно от удара плетью, на глазах выступили слезы. Он проклинал себя за свою трусость и нерешительность, ведь мог же тогда помочь, мог вытащить окровавленного человека из царского двора, но не смог… или не захотел рисковать жизнью. Тяжелым грузом раскаяния легли воспоминания на его душу. А в голове вновь и вновь слышалась мольба «Варлаам, помоги мне».
Эпилог. Последнее поругание
Трое путников подошли к городским воротам Галича. Остановившись в нескольких аршинах от них, Смирной-Отрепьев обернулся к Варлааму и спросил:
– Ты пойдешь с нами, отец?
– Нет, сыне, – ответил тот, опустив глаза, – уйду я куда-нибудь в монастырь отдаленный, буду замаливать грех непростительный, попытаюсь забыть то, что видел… хотя… как можно забыть все это.
– Прощай, Варлаам. Молись за нас, молись за душу Григория, – проговорил Василий.
– Я до конца дней не забуду ни Григория, ни вас. Родными душой вы стали мне, – он взглянул на небо, по которому плыли облака, – когда-нибудь мы встретимся с ним…
Так они навсегда расспрощались у перекрестка дороги, как некогда попрощался со своими путниками Григорий Отрепьев, отправляясь в Литву.
Смирной и Василий прошли во двор дома, где их поджидала Варвара. При виде путников серым сделалось ее лицо. Впервые в жизни не добрым, но суровым голосом спросила она:
– Где… где тело моего сыночка?
Смирной потупил взор, первый раз он пришел к Варваре не как поучитель, а как проситель, вслух он промолвил:
– Прости нас, Варюшка, они не дали нам разрешения даже похоронить Гришеньку, – он зарыдал, по его щекам крупными каплями текли слезы.
Василий бросился в ноги матери и заплакал, прося прощения. Но их слезы и горечь не тронули ее. Мутным взором глядела она перед собой, словно ослепнув в одночасье. Закрыв глаза, Варвара не видела ни нового дома, ни нового сада. Она словно перенеслась сквозь время и перед ее мысленным взором предстал старый домишко и яблоневый сад, утопающий в цветах, также как и раньше светит солнце, бросая косые лучи сквозь ветви деревьев на мягкую влажную траву, по которой бегает пятилетний мальчик с рыженькими волосенками и маленькими бородавками на детском личике, и стоит она, молодая двадцатилетняя женщина в белом платочке, которая простирает руки вперед и берет в объятия сыночка, целует его в перепачканные щечки и ручки.
