Элоиз Мак-Гроу - Дочь солнца. Хатшепсут
Опять вздрогнув, на сей раз от возникшей надежды, торговец поспешно удалился через двор. «Пять сиклей для царя, один для визиря, один для абкаллу. Пять сиклей для царя, один для визиря...»
Он вышел из-за храмовых стен в Вавилон, уже пришедший в движение под яркими ранними лучами Шамаша, который позже обрушит на него жестокий яркий палящий свет. Рабы, шедшие к реке, несли на головах огромные кувшины для воды, крестьяне вели на рынок нагруженных провизией ослов, писцы собирались перед воротами храма, поджидая толпу желающих написать какие-нибудь документы, засвидетельствовать соглашения, скрепить печатью сделки, утвердить межи, разрешить ссоры. Пока торговец углублялся в одну из извилистых улочек, пекари и продавцы сластей высыпали из других, крича о своём ароматном товаре. Цирюльники занимали свои обычные посты в тени домов, на крыши выбрались женщины со спицами и клубками шерсти, громко приветствуя друг друга, из тысячи труб в сияющее небо поднимался дым утренних трапез.
Мальчик лет одиннадцати вышел из красной двери дома Ибхи-Адада, гончара, жившего на улице Золотых Пчёл, и направился в школу. Он был невысок для своею возраста, но коренаст, крепко сложен, с грудью, которая в будущем должна была стать мощной. На сильном, но в то же время задумчивом лице выделялись большой изогнутый нос и нерешительный рот; любой вавилонянин обратил бы внимание на ею уши: их величина твёрдо указывала, что ум их обладателя куда сильнее обычного. На нём была короткая, ярко вышитая туника, оставлявшая открытыми бронзовые от здоровья руки и ноги; из-под чёрных как сажа волос, схваченных ремешком надо лбом и падавших на плечи, смотрели тёмные глаза, продолговатые, как у египтянина.
Он повернул на широкую Дорогу Энлиля и большими упругими шагами пошёл в сторону огромного зиккурата, иногда останавливаясь, чтобы подобрать комок сухой глины, выбитый из дорожного покрытия, и швырнуть его в дверную притолоку или в пальму. У мальчика был прекрасный глазомер, что, казалось, удовлетворяло, но не удивляло его. Пройдя немного по улице, он остановился перед дверью, швырнул ещё один ком, сбив побелку на краю окна и заставив собаку разразиться из-за стены неистовым лаем, и крикнул:
— Калба!
Никакого ответа, только новый приступ яростного лая. Мальчик пошёл дальше, искоса поглядывая на солнце, сначала беззаботно, а затем с задумчивостью, отражавшейся на его лице, какое-то старое воспоминание промелькнуло в его странных для вавилонянина глазах.
Мгновением позже дверь позади распахнулась.
— Эй, Тот! Я иду! — На улицу выскочил мальчик того же возраста, но вдвое толще первого. В руке он держал половину краюхи хлеба, намазанной мёдом, местонахождение второй половины выдавала раздутая щека.
— Давай быстрее! Мы опаздываем. Старик Собачья Морда встретит нас палкой, если мы не поспешим!
— Человек должен есть, — пропыхтел спешивший следом Калба. — Да и разве можно спешить ещё сильнее, чем сейчас?
— Нет, но мы всё же попробуем. Спорим на подзатыльник, что я раньше тебя дотронусь вон до той арки?!
— Идёт!
Оба мальчика понеслись по улице, которая, несмотря на ширину, уже начала переполняться народом, двигавшимся к центру города. Калба влетел в проход под аркой на мгновение позже, услышал смех Тота, стойко перенёс подзатыльник и тут же вызвал победителя на соревнования в прыжках в длину. На сей раз длина ног оказалась важнее толщины. Теперь уже Тот, заработав увесистую оплеуху, завопил от деланного огорчения и предложил ещё один забег. Получив немедленное согласие, он рванулся через толпу, преследуемый по пятам Калбой. Слишком быстро огибая угол, он толкнул под локоть хирурга, вырезавшего клеймо на правой руке раба. Раб застонал, хирург взревел в гневе. Когда Тот обернулся, чтобы попросить извинения, Калба обогнал его. Спустя миг он был уже далеко, оставив хирурга, бормотавшего проклятия, и хозяина раба, богатого винодела, который держался за живот от смеха, глядя вслед двоим мальчишкам, которые бегут, прыгают, дерутся, перебрасываются друг с другом насмешками через головы мрачного народа — и скрываются из вида на своём весёлом пути к Этеменанки.
— Проклятые мальчишки, — проворчал хирург, доставая бинт. — Они испортили мою работу.
— Хорошее настроение — это главное, — миролюбиво сказал винодел. — Ну ладно... А ты, — повернулся он к рабу, — иди в мой дом и захвати с собой эти свёртки. Сколько я тебе должен, хирург?
— Двадцать сиклей серебра.
— Грабитель! — взвизгнул винодел. — Ради ушей Мардука, ты что, считаешь меня сумасшедшим?
— Тогда пятнадцать, — пожав плечами, сказал хирург. — Хотя я граблю сам себя этой ценой, тогда как для такого богача, как ваша честь, эти деньги всё равно что волосок из густой бороды.
— А как, по твоему мнению, я смог разбогатеть? — уже более спокойным голосом парировал винодел. При этом он гордо усмехнулся и запустил пальцы в бороду. — Ведь не потому, что соглашался с грабительскими ценами. Я дам тебе пять, и дело с концом.
Серебро было отвешено — причём хирург положил при этом палец на весы, — и винодел пошёл прочь. Женщина в одежде с жёлтой каймой — хари, священная проститутка низшего ранга — вышла из двери на противоположной стороне улицы и подошла к нему. Когда винодел остановился, она осторожно провела ладонью по его руке, дотронулась до бороды и, задрав непокрытую голову, что-то прошептала ему в ухо. Он засмеялся и жестом велел следовать за ним.
Хирург фыркнул; старый уличный певец, сидевший рядом под аркой, ударил в маленький медный барабан и высоким пронзительным голосом одарил окружающих мудрым песнопением:
Ты не вздумай жениться на хари,
Нет числа её мужьям.
Коли вдруг не повезёт, не поможет она тебе...
— Побереги силы, приятель, — заметил хирург, когда пара затерялась в толпе. — Она один за другим выдерет волосы из его прекрасной бороды, а вместе с ними и его серебро. Да, таких дураков, как богачи, ещё поискать...
Он подышал на лезвия, стёр кровь раба со своих острых скальпелей и устроился поудобнее, ожидая следующего клиента.
Утро медленно двигалось к полудню. Сияющий Шамаш всё выше поднимался над людной улицей, заливая её своими жгучими лучами.
ГЛАВА 2
В школе писцов, уютно устроившейся в тени Этеменанки, совсем рядом со стеной храма, Тот, закусив язык, наклонился над своей работой; его пальцы крепко держали тростниковое слило.
Врывавшийся снаружи лёгкий горячий ветерок овевал стены внутреннего двора и качал засыхающие ветви пальм, осенявших неверной тенью угол двора. Смесь привычных звуков и ароматов указывала на го, что там находилась школа, где на глиняных скамьях сидела, согнувшись над влажными глиняными табличками, добрая дюжина беспокойных мальчишек. Запахи пыли, сохнущих на солнце рыбьих внутренностей, воды из заросшего канала и земли смешались в сонной жаре полуденного Вавилона. Ничто не могло отвлечь углублённого в работу Тота.
Он писал: «Внимай речам матери твоей, как речам бога». В его сознании возник образ Нанаи, его приёмной матери, зазвучал её насмешливый голос. Когда он написал: «Чти старшего брата твоего. Не гневи сердца старшей сестры твоей», Нанаи сменило высокомерное лицо брата Эгиби, затем появилась сонно моргающая замужняя сестра Или-имди; оба смотрели на него свысока и грозили пальцем. Он состроил им озабоченную гримасу и продолжил свои труды. Эти призывы к повиновению были совсем не новы для него; он так часто слышал их от каждого члена усыновившей его семьи, что мог, не переводя дыхания, отбарабанить с дюжину однообразных фраз. Но запись на табличку была достаточно новой задачей, требовавшей всего его внимания, и поэтому он покусывал кончик языка в надежде, что это поможет лучше справиться с делом.
Завершив третью фразу, он со вздохом выпрямился и потряс сжимавшей стало рукой, сравнивая мелкие клиновидные значки на поверхности глиняной таблички с образцом, который написал на её обороте учитель. Написанное его рукой выглядело несколько неопрятно, но на этот раз он всё сделал правильно... Нет, вот тут, в слове «брат», он немножко соврал в маленьком клинышке последнего слога. Осторожно счистив ошибку кончиком стала, он начал было исправлять слово, но вдруг остановился и, нахмурившись, посмотрел на острие тростинки. Сняв с широкого ремня нож, он тщательно заострил конец стала и снова попробовал его на глине. Да, заметно лучше! Теперь клинья стали ясными и точными, почти такими же, как пропись писца Инацила. Вдохновлённый успехом, Тот опять склонился над табличкой.
«Рабочие без старшего — что воды без надсмотрщика канала... Посему довлеет тебе быть послушным поучающему и следовать его воле».
