Элоиз Мак-Гроу - Дочь солнца. Хатшепсут
Его глаза устали; он уже много часов был на своём посту, ночь почти закончилась. Палец что-то медленно писал, потом он должен будет прочитать записанное, а тем, что он прочтёт, будет руководствоваться царь и огромный город, который называют Вратами Бога. Тихонько разговаривая сам с собой и слегка кивая, будто что-то услышав, он смотрел в небо, пока звёзды не начали постепенно блекнуть и исчезать одна за другой, а небесный купол не стал сначала бесцветным, а потом и прозрачным. Когда наконец он моргнул своими уставшими от звёзд глазами, с усилием согнул голову и начал растирать шею, контуры башни и балюстрады уже можно было рассмотреть в сером предрассветном полумраке.
Откуда-то из-за стен, из города, донёсся петушиный крик. Как будто по сигналу далеко внизу из двери в основании башни показалась крошечная фигурка писца, который нёс светящую оранжевым лампу, влажную глиняную табличку и стило — заострённую тростинку, и начала карабкаться по лестнице вдоль фасада башни к своему господину. Звездочёт начал медленно спускаться.
Они встретились на втором ярусе. Писец, устремившись вперёд, уселся на одной из скамеек, стоявших на площадке для отдыха, тут и там размещённых на протяжении длинного пути к вершине башни, поставил около себя лампу и взял на изготовку стило. Прислонившись к балюстраде, бару начал диктовать свой отчёт:
— «Моему господину царю от его слуги Беласи. Приветствую моего господина царя. Пусть Набу и Мардук благословят моего господина царя. В ответ на то, что царь написал: «В небесах что-то происходит, разве ты не видишь?», я говорю: «Что же я мог не увидеть или не сообщить царю? Кому, считает царь, грозит несчастье? Я не знаю ни о чём подобном. Пусть царь возрадуется. Все признаки хороши. А что касается того затмения солнца, о котором говорил царь...»
Писец царапал на своей глиняной табличке. Когда отчёт был закончен, он собрал принадлежности и с почтительным поклоном направился по длинной наклонной лестнице вниз.
Звездочёт вздохнул, наклонился и оперся на балюстраду, ожидая появления над Вавилоном сверкающего Шамаша, владыки Солнца, и задаваясь вопросом, кто же стоял за этими внезапными беспочвенными волнениями царя. «Что-то происходит, разве ты не видишь?» Нет, он не видит, потому что видеть нечего. Раз царь не говорил точнее, значит, он даже не знал, чего опасается.
Это было естественно.
Бару знал это. Тревога, беспокойство, отчаяние — таково было настроение, преобладавшее в мыслях царя. В Египте, как приходилось слышать звездочёту, царь был богом, советовался с другими богами, пользовался их поддержкой и был допущен ко всем их тайным планам. Было бы удивительно, с сомнением подумал старик, если бы это оказалось правдой. В Вавилоне царь был всего лишь жалким несчастным смертным, подобным остальным людям, и отличался от них только тем, что должен был нести непосильное для смертных бремя. Неудивительно, что его мучили беспричинные опасения...
В последнее время царя терзало невероятное множество подобных опасений, и бару не мог развеять их. Кто-то вкладывал эти мысли в его голову, и царь каждый раз верил, посылал панические сообщения придворному звездочёту и в ответ получал только правду — что всё учтено и знаки благоприятны. Сколько времени пройдёт, прежде чем он перестанет верить правдивым донесениям и в гневе прогонит своего звездочёта? Ровно столько, сколько потребуется для того, чтобы произошла хоть небольшая неприятность, которую бару не сможет предсказать.
По телу старика пробежала дрожь, как будто холодные пальцы притронулись к его шее. Мелкие неприятности случались всё время, непредсказанные и непредсказуемые. Ни один человек не смог бы прочесть каждое намерение богов, хоть бы все глаза проглядел, рассматривая звёзды. Боги делали то, что хотели; люди, будь они звездочёты или цари, могли только пытаться разгадывать их загадки. «А что, если я ошибся?» — думал бару.
Те, кого царь изгонял, приговаривались к смерти без погребения; а тени непогребённых обречены навсегда скитаться без отдыха, терзая всё живое. Но разве станет царь, а тем более боги, думать об этом? Почему кто-то должен беспокоиться о жалком призраке старика, который все свои годы пытался прожить в послушании и избежать такого исхода?
Плечи звездочёта ссутулились; он вздохнул, тяжело опершись на балюстраду. Человек мог бороться, если хотел, но каков же его удел? Не небеса, которые принадлежат богам. Земля с её наводнениями, бедствиями, роящимися демонами и одинаково предающими смертными и богами — таков жребий человека, пока он живёт. А когда умирает — стенания во мраке подземного мира под охраной демонов болезни и мора, одежда из перьев, для еды — пыль, для питья — грязь. В конце жизни и звездочёта, и царя ждёт одно и то же мрачное крушение.
«...Дни простого человека сосчитаны, что бы он ни сделал, он — всего лишь ветер...»
Звездочёт медленно кивнул, когда на ум пришли знакомые слова. Так давным-давно говорил великий герой Гильгамеш[96]... и каждый смертный приходил к таким же мыслям, находил их в своём сердце прежде, чем расстаться с жизнью, будь он царевич или раб.
Старик выпрямился. Стоя на втором ярусе Этеменанки, он видел, как далеко внизу к алтарю перед основанием башни сползаются фигурки. Жрец, подгоняемый какими-то нетерпеливыми обеспокоенными смертными, торопился совершить жертвоприношение, чтобы прочесть предзнаменования по печени животного. Звездочёт видел овцу, вырывавшуюся из рук прислужников. Всем своим сердцем он желал предсказателю хороших предзнаменований, которые позволят получить хотя бы короткую передышку в том отчаянии, которое было их общим уделом.
Бросив короткий взгляд на одинокую планету, всё ещё висевшую в розовом небе, он продолжил долгий спуск к земле.
Внизу, во дворе, жрец ставил перед алтарём жаровню, тревожно поглядывая на разгорающийся восток. Торопливым жестом он указывал, чтобы позади жаровни поставили стол, на него — четыре фляги сезамового вина[97], три дюжины лепёшек и два блюда, одно из которых было заполнено маслом и мёдом, а другое солью. Около него стоял дергавшийся от волнения жертвователь; его глаза тоже были устремлены на небо, пылающее рассветным огнём, где в любой миг мог появиться владыка Шамаш. Прислужники быстро положили в жаровню несколько поленьев, укрепили рядом факел и отступили назад. Наступил краткий миг, когда все смотрели на восток.
Над горизонтом появилось солнце.
Взмахнув рукой, жрец посыпал жаровню солью и схватился за дрожащего жертвователя.
— Позволь твоему слуге в этот утренний час принести жертву твоему высочайшему величеству! — выкрикнул он высоким ясным голосом.
Брыкающуюся и блеющую овцу подтащили к алтарю; нож вонзился, овца дёрнулась один раз и замерла. Жертвователь-торговец упал на колени; он не решался обращаться к богу, но беззвучно бормотал обещания осыпать храм дарами, если предзнаменования окажутся благоприятными. Жрец и его прислужники в молчании разделывали овцу, залах крови заполнил окружающий воздух.
Сочащуюся кровью тушу унесли к храмовым кухням, оставив на алтаре только печень. Жрец скрупулёзно изучал её, иногда сравнивая с глиняной моделью, разделённой на пятьдесят надписанных частей. Наконец он обернулся к торговцу.
— Знаки в общем благоприятны, — заявил он, презрительно глядя на дрожащего человека. — Но всё же ты сделал нечто, вызвавшее неудовольствие бога. Я вижу, что в твоём доме ещё до полнолуния случится смерть.
Вытирая залитые кровью руки полотном, он повернулся и направился вглубь двора. Остолбеневший было торговец вскрикнул и бросился за ним, пытаясь схватить его за руку.
— Смерть? Чья смерть? Ведь не моей маленькой дочери? В последнее время она болела, это верно, но теперь ей лучше, моя жена поклялась мне, что ей лучше.
Жрец высвободился, быстро пошёл к основанию башни и скрылся в одной из многочисленных часовен. Торговец остановился, уставившись вслед; лицо мужчины перекосилось от горя. Внезапное прикосновение к плечу заставило его резко обернуться. За его спиной стоял второй жрец, по одежде можно было узнать абкаллу, читающего волю богов по каплям масла на воде.
— Успокой своё сердце, — негромко сказал он. — Быть может, умрёт только раб. Кто бог твоих предков и твоего очага?
— Божественная госпожа Гула[98], абкаллу, — прошептал торговец.
— А, та, которая перевязывает раны, нанесённые богами. Это улучшает положение. Иди домой, принеси ей жертву, вызови писца, чтобы написать письмо, на которое она, конечно, обратит внимание, хотя и не услышит твой голос. Когда сделаешь это, придёшь ко мне сюда. Ты должен будешь принести пять сиклей[99] для царя, один для визиря и один для меня. Тогда я налью масло на воду и благодаря известным мне таинствам сразу скажу тебе, выживет ли твоё дитя.
