Хидыр Дерьяев - Судьба (книга третья)
— Пей, брат, и помяни нас, грешных, у престола всевышнего.
— Это большевик! — зашептались в толпе.
— Это Ага Ханджаев!
— Кровник хана-ага!
Напившись, Ханджаев с благодарностью посмотрел на оборванца, беззвучно пошевелил губами. Оборванец вздохнул, потоптался немного около и пошёл прочь, прижимая к открытой груди пустой кувшин. Толпа расступилась, пропуская его.
— Вот пришли они к вам и сверху и снизу вас, — бормотал он, опустив голову и ни на кого не глядя, — и вот взоры ваши смутились и сердца дошли до гортани, и стали вы думать об аллахе разные мысли. Там испытаны были верующие и потрясены сильным потрясением!
— Святой человек!. — шептали окружающие. — Коран читает!
Тем временем джигиты стали теснить толпу подальше, а к Аге приблизились двое конных и личный палач Эзиз-хана. Он взял два аркана, прикреплённые к сёдлам всадников, затянул их петлями ноги Ханджаева. Джигиты развернули коней в противоположные стороны.
В толпе заволновались.
— Не может быть такого наказания!
— Земля такого злодейства не выдержит!
— Пощади пленного, хан-ага!
— Пророк завещал милость к побеждённому!
— Пощади, хан!
Не обращая внимания на выкрики, Эзиз-хан всматривался в лицо Аги, жадно ища на нём следов слабости, страха, мольбы о пощаде. Но Ханджаев, зажмурив глаза и крепко стиснув зубы, ждал последнего страшного рывка, который разорвёт пополам его трепещущее от предчувствия адской боли тело.
— Ну? — резким птичьим голосом крикнул Эзиз-хан. — Докажи, Ага Ханджаев, что ты злейший враг большевиков! Докажешь — помилую!
Ага открыл глаза и попытался подняться. Но рапа и натянутые верёвки мешали ему. Из толпы вышел старенький белобородый яшули. Джигиты не посмели его задержать. Он приблизился к Аге, помог ему встать и остался рядом, поддерживая.
— Ты поступил подло, Эзиз! — Ханджаев говорил негромко, борясь со слабостью и головокружением, но среди наступившей немой тишины каждое его слово звучало отчётливо. — Ты взял меня не в честном бою, а раненного… Но тебе не привыкать к подлости. Ты всосал её с молоком матери, умножил деньгами англичан… Ты продал свою родину иноземцам, Эзиз, и люди проклянут твоё имя. Тебя ожидает такая же смерть, как и меня — поучись у большевиков, как надо умирать. Я был большевиком и остаюсь им! Ты не дождёшься от меня мольбы о пощаде! Я плюю на твою чёрную, змеиную душу, Эзиз!..
Побелевший так, что оспины казались чёрными горошинами, рассыпанными по куску курдючного сала, Эзиз-хан махнул джигитам:
— Кончайте! Да свершится правосудие!..
Джигиты разом хлестнули коней.
Тонкий, нечеловечески дикий вопль взметнулся над глухо ахнувшей толпой и сразу замер.
Толпа стала быстро редеть.
Долго дерево стоит, да всё-таки падает
Дурды посчастливилось. Течением его и Сергея отнесло от моста в сторону. Джигиты, всё внимание которых было поглощено Берды, по сторонам не глазели. Дурды и Сергею удалось незаметно выбраться на берег.
Им повезло и дальше. Они наткнулись на потерявшего всадника коня, подманили его и благополучно добрались до аула. Сперва Дурды хотел укрыться в доме матери, однако Сергей решил, что лучше обратиться к содействию Огульнияз-эдже — у неё и просторнее, и с едой легче, да и родичи есть на случаи чего. Дурды согласился.
Однако на этом их удачи кончились. Правда, Огульнияз-эдже постаралась сделать всё, чтобы слух об укрывшемся в её доме раненом русском не подхватила стоустая молва. Но недаром говорят, что волчьи уши — всегда на добыче. Неизвестно, из чьего рода был доносчик— Сухана Скупого, арчина Мереда или кого иного, но он нашёлся.
Разные дурные пристрастия бывают у людей. Одни сводят петухов и часами любуются петушиными боями. Другие стравливают собак — и млеют от сладострастия, глядя, как клочьями летит собачья шерсть. Говорят, что бывает у некоторых и страсть к вынюхиванию чужих тайн и предательству.
Вероятно, это не так. Но всё же кто-то не посчитал за труд сбегать в аул Бекмурад-бая с известием, что старуха Огульнияз прячет в своей мазанке большевика.
Около полудня семь всадников под предводительством брата Бекмурад-бая Ковуса затопали по аульной улице к дому Огульнияз-эдже. Сергей, полулежавший на кошмах, не видел, кто едет, но интуитивно догадался: враги.
— Огульнияз-эдже! — позвал он. — Дайте мне мой револьвер! Разбудите Дурды и Клычли, если они спят…
Огульнияз-эдже проворно, но без лишней нервозности, подала Сергею наган, разбудила сына и Дурды, шепнув им, чтобы сидели тихо. Потом вышла наружу и стала неторопливо запирать дверь мазанки висячим замком.
В этот момент подъехали всадники.
— Чего запираешься, тётушка? — крикнул один. — Хочешь замком русского большевика спасти?
— Иди, иди своей дорогой! — спокойно отмахнулась Огульнияз-эдже. — Нету здесь никакого русского.
— Отопри, а то дверь сломаем! — пригрозил второй всадник.
— Это ты-то ломать станешь? — Огульнияз-эдже смерила его насмешливым взглядом. — Что ты здесь забыл? Терьяка я не держу, оружием не торгую. Ступайте к Сухану Скупому — у него всякой дряни вдоволь. Как говорится, коню — поле, лягушке — лужа. Идите, ребятки, подобру-поздорову.
— Ладно, ладно, тётушка, давай не будем ругаться, — примирительно сказал третий джигит. — Ты нам дверь открой. Мы посмотрим. Нет того, кого мы ищем — уйдём тихо-мирно.
— Может ты у меня индийского падишаха искать будешь? — Огульнияз-эдже спрятала ключ от замка где-то в складках своего платья. — Или вчерашний день?
— Индийского шаха оставь себе, тётушка. Нам другой «шах» надобен.
— Это кто же такой?
— Русский, говорят вам! — джигит начал сердиться. — Сергеем зовут!
— Не видала ни сиргея, ни пиргея! — отрезала Огульнияз-эдже. — Иди, сынок, девушкам голову морочь, а я уже стара для этого.
— Не уедем, пока не откроешь! — крикнул Ковус.
— А и на доброе здоровье! — живо откликнулась Огульнияз-эдже. — Сидите хоть до Страшного суда, только на угощение не рассчитывайте! Дурню, ему ведь что собаку волочь, что воду толочь — всё едино.
— Открывай, старая!.. — рявкнул Куванч, один из родственников Вели-бая, наезжая конём на Огульнияз-эдже.
Огульнияз-эдже быстро схватила ручку от старой мотыги, замахнулась на попятившегося коня.
— А ну, подойди, подойди, храбрец на овец! Я не посмотрю, что у тебя сабля на боку! Живо у меня нитками кверху побежишь!
Подошла Оразсолтан-эдже, укоризненно сказала:
— Не стыдно вам, парни? Чего прицепились к человеку, как колючка к верблюжьему боку?
Куванч всмотрелся в неё, захохотал, широко разевая рот, обернулся к Ковусу.
— Помнишь эту старуху, Ковус? Это мы у неё девчонку тогда увезли, ха-ха-ха! А вот эта тётка, что дверь нам открыть не хочет, с ножом тогда на нас кинулась, как богатырь, помнишь? Ха-ха-ха!.. Теперь она нож на палку сменила — видно, силёнка уж не та!
— Бесстыжий дурак! — рассердилась Огульнияз-эдже. — Индюк безголовый! Иди, над матерью своей смейся, плод греха! Тех, которые таких, как ты, сыновей рожают, гнать надо от людей подальше! Убирайтесь отсюда, охальники, пока не поздно! Ишь ты, надул гребень, как петух! А вот я тебя — в котелок да на собачью похлёбку! Только станет ли есть собака, не стошнит ли её от такой гадости! Убирайтесь вон!
Рассвирепевший Куванч соскочил с коня, выхватил из кармана наган, шагнул к двери и с силой ударил её ногой. Огульнияз-эдже огрела его палкой по голове. Лохматый тельпек смягчил удар, но Куванч отшатнулся и, свирепо скалясь, выстрелил.
Цепляясь за стену мазанки, Огульнияз-эдже медленно осела и упала ничком. Несколько раз она пыталась приподняться, что-то сказать, но в горле у неё булькало, руки подламывались и она опять падала. Оразсолтан-эдже с плачем бросилась к подруге.
Пока Огульнияз-эдже препиралась с джигитами, Клычли, Сергей и Дурды помалкивали, прислушиваясь. Клычли знал, что мать — женщина находчивая, и надеялся, что она сумеет спровадить непрошенных гостей.
Услыхав после выстрела Куванча горестные вопли и причитания Оразсолтан-эдже, Сергей сунул руку с наганом в окно и выстрелил. Куванч упал, сражённый наповал. Рядом с Сергеем начал стрелять из карабина Дурды. Двое джигитов были убиты. Остальные поскакали прочь. Дурды кинулся к двери, но она была заперта на замок. Тогда он протиснулся в окно, выбежал на дорогу и долго выцеливал с колена удаляющихся всадников. Сперва показалось, что он промахнулся. Но через несколько мгновений всадник, скакавший позади остальных, покачнулся и повис, запутавшись ногой в стремени. Четырьмя жизнями заплатили джигиты за жизнь женщины, но это было слишком слабое утешение.
Тело Огульнияз-эдже внесли в мазанку. Всю свою долгую жизнь она беспокоилась о других, утверждала справедливость, пеклась чужими заботами. И вот наконец успокоилась от всех забот и волнений. Она лежала умиротворённая, смежив усталые веки, и лишь кровавая накипь в уголках рта говорила о непоправимом. Нет, не поднимется больше Огульнияз-эдже, не приструнит строгим голосом нерадивого лежебоку, не утешит уставшую от семейных неурядиц женщину, не смутит задумавшего недоброе острым проницательным взглядом живых глаз. Закрылись её глаза, и голос лёгким, невидимым облачком пара улетел в неведомое, и очаг её погас.
