Анатолий Лысенко - Хомуня
Как он и предполагал, Кюрджи повел их сразу на второй этаж. С трудом взобравшись на лестницу, русич оглянулся. Пресвитеры чинно покидали пир, князья рассаживались свободнее.
Все четыре комнаты второго этажа княжеского дома изнутри были оштукатурены и выбелены известью, слегка подкрашенной светлой лазурью. Вдоль глухих стен на широких скамейках стояли сундуки с одеждой. Выше сундуков — полки, заставленные глиняной, медной и серебряной посудой. Последняя, четвертая комната, центральное место которой занимал до блеска начищенный медный котел, подвешенный на очажной цепи, резко отличалась от остальных. Стены ее почти сплошь покрывали дорогие персидские ковры, поверх них — украшенные золотом и серебром сабли, кинжалы, лук с золотыми накладками, колчан со стрелами.
В углу стояла низкая, широкая, со скошенными спинками, кровать, прикрытая войлочным ковром. Рядом, на деревянных козлах, аккуратно сложена постель князя: набитые шерстью матрацы и подушки, прикрытые яркой шелковой тканью.
Потолок комнаты подпирало толстое бревно, орнаментированное символами огня и солнца: крестами, кругами, розетками и завитками. Капители столба, сделанные в виде пышной короны, нависали над очагом, будто укрывали его от злых духов.
Тут же стоял круглый столик на трех ножках, низкие скамеечки и княжеское кресло с высокой резной спинкой и подлокотниками. На столике — широкие изящные стеклянные рюмки на длинных ножках, кувшин с вином, фрукты в ажурном берестяном лукошке.
Кюрджи то и дело посматривал на епископа, ждал похвалы, не терпелось насладиться изумлением гостя, пораженного убранством комнаты. Но его преосвященство на роскошь не обращал внимания. Уставший, он сразу опустился на скамейку, взял в руки яблоко, откусил и медленно начал жевать пропитанную солнцем, пахнущую медом чуть кисловатую мякоть.
Кюрджи разливал вино и при этом как-то странно улыбался. Русичу показалось даже, что князь или позабыл, или совсем потерял интерес к гостям, и задумался о чем-то своем. И это свое было настолько ему приятным, что он не мог сдержать улыбки. Наполнив рюмки, Кюрджи не поставил кувшин на стол, так и держал его обеими руками на уровне груди, а сам повернулся к очажной цепи и, продолжая улыбаться, смотрел на нее долго, будто читал молитву. Кюрджи и в самом деле про себя читал благодарную молитву Сафе, богу очага и очажной цепи. Губы его чуть шевелились и оттого длинные пышные усы князя вздрагивали, топорщились.
— Князь, — обратился к хозяину епископ.
Кюрджи вздрогнул, отнял от кувшина правую руку и растопыренными пальцами сверху вниз провел по всему лицу, убрал улыбку, поставил кувшин на столик и повернулся к епископу.
— Я слушаю тебя, владыка, — мягко, почти заискивающе произнес Кюрджи и сел в кресло. Владыка молчал, поэтому Кюрджи низко наклонил голову, стараясь заглянуть в глаза его преосвященству.
— Князь, — повторил епископ, — среди пирующих, там, во дворе, есть ли зависимые от тебя люди?
Кюрджи удивленно поднял брови и рассмеялся.
— Все мы зависим только от бога, твое преосвященство, — он руководит нашими помыслами.
— А люди, на которых ты мог бы положиться, друзья твои, есть среди пирующих?
Кюрджи задумался, взял рюмку, отпил глоток, поставил ее на место.
— Вопросы твои настолько неожиданны, что я затрудняюсь ответить. А главное — не могу понять ход твоих мыслей.
— Видишь ли, князь, едва я вступил в пределы Алании, сразу столкнулся с убийствами. Мне показалось, что жизнь человеческая стоит в этой стране не очень дорого.
— Это уж точно, — подтвердил русич. — Если сосед заимеет доброго коня или саблю дамасской стали, а то и просто хороший кинжал — сразу наживет себе врагов. Я много прожил в этих горах и знаю: если в доме погибнет мужчина, то оплакивают его жена и дети, да мать с отцом. Но если недруги из соседнего рода, убив человека, заберут его оружие, то стенает все селение.
Кюрджи никак не отреагировал на слова игумена. Для него — чьи одежды богаты, тех и речь чтима.
— Все, кто сейчас находится в доме, — гости. Я не могу сказать ничего плохого о них. Исстари заведено: хозяин — слуга гостя. Все они люди свободные, никто ни от кого не зависит. А что касается друзей, тут я затрудняюсь ответить. Пожалуй, на Бакатара я вполне мог бы положиться. И еще, — Кюрджи задумался, — Худу-Темур, алдар из низовьев Инджик-су. Он привел мне в подарок десять скакунов.
— А сам-то ты богат? — спросил епископ.
Кюрджи улыбнулся, окинул взглядом ковры, оружие.
— На моих пастбищах нагуливают пять табунов и шесть тысяч овец. И в рабах я не испытываю недостатка, сколько нужно, столько и возьму себе. У меня самая сильная дружина…
— В этой стране, твое преосвященство, — перебил князя русич, — всякий без труда скажет, сколько у него овец, но не каждый может назвать, сколько он имеет друзей. Это только кажется, что богатым все люди друзья.
Кюрджи бросил недовольный взгляд на игумена, но тут же улыбнулся.
— Чем богаче алдар, тем сильнее его дружина, а значит, — тем больше его влияние.
— Все было бы хорошо, — сказал епископ, — если бы это влияние способствовало порядку в стране, распространению православной веры, а не убийствам и грабежам.
— Лучше быть нищим, чем невеждой, — вставил слово отец Димитрий. — Потому как первый всего-навсего лишен денег, а второй — образа человеческого.
— Не в том дело, отец Димитрий, — епископ повернулся к иеромонаху. — Я хочу знать, есть ли возможность в Алании перейти от междоусобиц к единству, от безвластия к строгому порядку, к подчинению человека человеку по законам, установленным правителями, как это делается в лучших государствах, как это и было в Алании при Дургулеле Великом. В Константинополе патриарх всей православной церкви Герман II давал мне читать записки о том далеком времени.
— Нет, это невозможно, — сказал Кюрджи. — Любой из алдаров, если он вздумает подчинить себе других, встретит противодействие. Тогда уж и вправду кровавые реки заполнят ущелья, зальют долины, как вода затопляет их по весне. Быстрее рыба на тополь влезет, чем алдар добровольно подчинится другому алдару.
— А разве лишь оружию под силу установить твердую власть? — нахмурился епископ. — Разве князья не в силах договориться между собой и ради отчизны пожертовать своей вольницей? Я не вижу большой разницы между царской властью и любым другим правлением. Еще древние говорили, что не обряды и законы сами по себе могут помочь государству, а лишь люди, которые ведут народ, куда пожелают. Если они ведут его хорошо, то и обряды, и законы полезны, если плохо, то бесполезны. Тот, кто хочет приказывать, сначала сам должен научиться повиноваться. Повиноваться не по принуждению, не из-за страха, страх — это удел рабов, повиноваться сознательно, пользы ради своего отечества. В этом и церковь станет на сторону князей, поможет им держать народ в повиновении. Сила любой страны в единстве. Разве тебя, князь, не беспокоит нашествие монголов, беспощадно уничтожающих на своем пути саклю раба и божий храм, мужчин и женщин, стариков и детей? Огненным смерчем они прошли по Грузии и степной Алании, в прах повергли храмы господние.
— Монголы — степной народ, в горы они не пойдут. Да и вряд ли сумеют воевать они в наших ущельях. Нет, монголы не страшны горцам, — сказал Кюрджи и снова погрузился в свои мысли.
Взглянув на лук, висевший на ковре, князь улыбнулся. Он хотел было рассказать епископу, что недавно, месяц назад, встречался с тайным монгольским послом, который как раз и подарил ему этот щедро украшенный золотом лук. И ничего страшного в том низкорослом госте Кюрджи не нашел. Вполне обходительный человек. Может быть, слишком небрежен в одеждах и нечистоплотен. Чем-то скотским от него несло. Ну да бог с ним. Он же не женщина.
* * *Посол Бутхуу прибыл в город, когда солнце закончило свой дневной путь и опустилось на вершину Мицешты. Монгола сопровождали дружинники князя Худу-Темура и двадцать половецких воинов. В тот вечер Кюрджи как раз и узнал о поражении аланов в степях между Тереком и Кумою.
Перед нашествием татаро-монгольских туменов под предводительством Джебе и Субудай-багатура низинным аланским князьям удалось привлечь на свою сторону большую орду половцев, поэтому в первые дни сражения ни той, ни другой стороне не удалось добиться победы. И тогда татары направили своих людей к половцам, чтобы сказать: «Мы и вы одного рода, а эти аланы не из ваших, так что вам нечего помогать им; вера ваша не похожа на их веру, и мы обещаем вам, что не нападем на вас, а принесем вам денег и одежд сколько хотите; оставьте нас с ними».
Половцы соблазнились и потребовали от татар не только одежды и денег, но и много скота и лошадей. Татары не торговались, отдали все, что те просили. А как только половцы откочевали в глубь Дешт-и-Кыпчака, в глубь своих степей, напали на алан, разграбили и предали огню их села и города, часть людей истребили, часть забрали в полон и сразу двинулись на тех же самых половцев.
