Пушкин и Гончарова. Последняя любовь поэта - Алексеева Татьяна Сергеевна
Теперь она тоже с тщательно скрываемым нетерпением ждала, когда начнется первый танец. Но время шло, а в зал все входили новые знакомые, с которыми нужно было здороваться и раскланиваться. В этот день у господина Йогеля собралось особенно много гостей, и Таше даже показалось, что он и сам немного растерялся, приветствуя каждого появляющегося в зале. «Должно быть, он думал, что многие не поедут на бал в такую холодную погоду, и поэтому позвал больше знакомых, — пришло в голову юной Гончаровой. — А приглашенные явились все. И неудивительно! Сидеть в такой противный снежный вечер дома совсем тоскливо, лучше уж померзнуть немного, зато потом весь вечер веселиться!» И она вновь набралась терпения, уверенная, что уже совсем скоро в особняк Йогеля приедет последний гость, и долгожданное веселье начнется.
Но пока гости, словно нарочно, продолжали прибывать, и хозяин особняка все быстрее передвигался по залу от одной группки приглашенных к другой. Таша с любопытством следила за бывшим учителем. Ей хотелось, как это обычно бывало на его балах, расспросить его о теперешних учениках и услышать, что раньше у него были гораздо более способные подопечные, а она, Наталья Гончарова, была лучшей из всех. Петр Йогель, правда, говорил это всем барышням, которые занимались у него танцами, и Таша об этом знала, но ей все равно очень нравилось слушать его похвалы. Они всегда звучали так искренне, что она не сомневалась: он действительно считал всех своих учениц самыми способными и старательными. С не меньшим желанием ждали комплиментов от учителя и старшие сестры Гончаровы, тоже время от времени пытавшиеся поймать его взгляд. Но в этот вечер бывших учениц Йогеля ждало разочарование — танцмейстеру было совсем не до них. Он спешил уделить хоть немного внимания каждому из вновь прибывших, а Гончаровым пришлось занимать разговором других когда-то учившихся вместе с ними танцевать девушек. Беседа, как обычно, вертелась вокруг погоды, предстоящих танцев и новых туалетов проходивших мимо по залу дам. Это было не слишком интересно Таше, Александрине и Кате, но зато в таких разговорах они точно не смогли бы случайно ляпнуть что-нибудь неподобающее. А значит, можно было, несмотря на то что Наталья Ивановна Гончарова держалась поблизости и ловила каждое произнесенное дочерьми слово, не только молчать, мило улыбаясь собеседницам, но и вставить в разговор фразу-другую. Чем все три сестры с энтузиазмом и занялись.
— В Лондоне прошлым летом стали украшать шляпы яркими лентами, — рассказывала Екатерина Долгорукова, еще недавно вместе с Ташей разучивавшая сложные движения мазурки. — Из атласа, разных цветов — красными, синими, бордовыми… Очень бы хотелось, чтобы весной эта мода пришла и к нам!
— Яркими атласными? — Александра Гончарова с сомнением поджала губы. — Как-то это слишком вызывающе должно выглядеть, разве нет? Если платье светлое, а лента красная или синяя…
— Нет, ты меня не поняла. Все еще пестрее! — улыбнулась в ответ Долгорукова. — Светлое платье, и на шляпке красная, синяя и еще какая-нибудь лента. По-моему, это красиво!
— Не думаю, — покачала головой Екатерина Гончарова. — Такая пестрота — это должно быть чересчур вульгарно.
Они с Сашей повернулись к младшей сестре, и Таша, чувствуя на себе внимательный взгляд матери, развела руками:
— Да, это излишне ярко. Я бы такую шляпку не надела.
— Ну и зря, летнюю шляпу яркость не испортит! — стояла на своем Долгорукова.
Младшая Гончарова в ответ только вздохнула и сделала вид, что оглядывает зал в поисках еще кого-нибудь из знакомых. На самом деле девушке нужно было увидеть мать, не вызывая у нее подозрений. Эта хитрость ей удалась; скользнув взглядом по стоявшей в двух шагах от нее Наталье Ивановне, Таша с облегчением заметила, что та улыбается, и выражение лица у нее самое что ни на есть благодушное. Она была довольна своими дочерьми, те в разговоре о шляпках не сказали ничего «неправильного», с ее точки зрения. Можно было вести беседу дальше, не опасаясь, что потом, дома, мать будет отчитывать их за неподобающие благовоспитанным барышням речи.
К их компании присоединилось еще несколько бывших учениц Йогеля, и девушки продолжали обсуждать модные вещи. Таша, к которой никто больше не обращался напрямую, слушала разговор молча, время от времени кивая в знак согласия со своими старшими сестрами. А перед глазами у нее были английские шляпки — с длинными разноцветными лентами, алыми, оранжевыми, небесно-голубыми… такими яркими и красивыми! Она прошлась бы летом в такой шляпке по набережной или по аллеям родительских имений. С огромным удовольствием прошлась бы! Но это решительно невозможно. Даже если весной английская мода доберется до Москвы, носить «пестрое и вульгарное» ей никто не позволит.
— Пушкин, Александр Сергеевич! — услышала вдруг младшая Гончарова громкий голос дворецкого и вздрогнула от неожиданности. Как странно — до этого дворецкий чуть ли не каждую минуту сообщал имена приехавших гостей, но она пропускала их мимо ушей, даже если он называл знакомые ей фамилии! А это имя внезапно заглушило и болтовню сестер с подругами, и весь царящий вокруг шум! Может, дело в том, что Таша только что, перед отъездом на бал, вспоминала его стихи и думала о его поэмах?
Девушка осторожно, чтобы не выказывать слишком сильного интереса к новому гостю Йогеля, оглянулась на широко распахнутые двери танцевального зала. Где же он, человек, чьи книги она так часто читала в детстве? Неподалеку от двери стояли несколько незнакомых ей мужчин, каждый из которых мог быть Александром Пушкиным. Однако Ташин взгляд невольно остановился на одном из них, очень сильно выделявшемся на фоне всех остальных. Маленького роста, едва ли не по плечо стоящим рядом офицерам, смуглый, с иссиня-черными кудрявыми волосами и бакенбардами, он был так не похож на других гостей, что казался чужим в зале. Фрак сидел на нем как-то неловко, словно был ему не по росту или вообще с чужого плеча, а двигался этот маленький человечек слишком резко и энергично для спокойного светского вечера. Таше он показался смешным, и она, снова оглядев весь зал равнодушным взглядом, украдкой посмотрела на него еще раз. Нет, этот верткий курчавый брюнет действительно был очень забавным! «Но вряд ли это Пушкин, — подумала Таша, опять поворачиваясь к сестрам. — Такие не пишут стихов о любви, настоящие поэты должны выглядеть совсем иначе! Хотя… откуда я знаю, как они выглядят, я ведь ни разу ни одного поэта не встречала! А вдруг это все-таки он?»
Она бы взглянула на странного гостя еще раз, но краем глаза заметила, что мать снова наблюдает за ней, поэтому о том, чтобы повнимательнее рассмотреть предполагаемого Пушкина, пришлось на время забыть. Таша смогла лишь бросить быстрый взгляд на двух других только что вошедших мужчин, оказавшихся неподалеку от нее. Выглядели они весьма и весьма респектабельно, но юной Гончаровой почему-то вдруг стало ясно, что ни один из них не является поэтом. Хотя если бы ее спросили, почему она так думает, барышня не нашлась бы что сказать. Просто она так чувствовала: эти люди не смогли бы написать и нескольких строк в рифму, а смешной черноволосый господин — мог бы.
К счастью, никто из членов ее семьи и знакомых не догадывался, о чем думает Таша, иначе ей досталось бы еще сильнее, чем за одобрение новой моды. Внезапно в зале зазвучала музыка, и разговоры вокруг смолкли. Все гости прибыли, а если кто и опаздывал, то их решено было не ждать и немедленно начинать бал.
Музыканты заиграли еще громче, гости отхлынули с середины зала к стенам, и Таша затаила дыхание. Громкие радостные аккорды мазурки всегда, с первых же уроков танцев, приводили ее в самое счастливое и торжественное настроение. Музыка означала, что ей больше не надо скрывать свои чувства и мысли, не надо притворяться, не надо каждый миг думать о том, как она выглядит со стороны и не делает ли чего-нибудь предосудительного. Она могла улыбаться и смотреть на своих кавалеров горящими глазами, уверенная, что никто ее за это не осудит. Могла полностью отрешиться от всего, отдавшись мелодии и движениям, зная, что ее будут только хвалить за старания. Никакое другое занятие не делало ее настолько свободной!
