Борис Изюмский - Плевенские редуты
«Могучая сень», как величала себя Порта, придумывала то антихолерный карантин, то налог за ракию, соль, табак, паспорт, налог с неженатых и вступающих в брак, на пчел, очаги, починку дорог, лишь бы выколотить деньгу; дошли до того, что у святых на иконах появились… фески, а суды не принимали свидетельства христиан против турок.
Все это унижало, озлобляло жителей страны и бесконечно продолжаться не могло. Ничего подобного не было во Франции, Англии, историю которых Марин достаточно хорошо знал.
Конечно, об этих мыслях отец не должен был даже догадываться.
Турки считали его своим человеком, отдали на откуп сборы налогов, разрешили носить феску с длинной кистью — свидетельство особого доверия.
И разве не замечал Марин, сколько систовцев глядели исподлобья, с презрением и ненавистью, проходя мимо их дома. Это задевало его.
Учась в Истанбуле, Марин как-то попал в частную султанскую библиотеку. Раз в году в нее допускались все желающие, но любая запись там каралась смертной казнью; разрешалось только читать. В этой библиотеке Марин обнаружил неброскую на вид книжку в бумажном переплете. Называлась она «Коммунистический манифест». Странно подействовала на него эта книжка. Внутренне против нее все восставало, но к ней и тянуло — перечитать и запомнить, чтобы позже яростно опровергнуть.
В другой библиотеке, в городе, он как-то перечитал заграничные газеты шестилетней давности с описанием Парижской коммуны. Конечно, его симпатии целиком и полностью были на стороне версальцев, хотя коммунарам и не откажешь в смелости, решительности. Но ни в природе, ни в обществе равенство невозможно. Столяры и кузнецы не способны управлять государством, могут привнести только хаос и беспорядок, как это сделали наши доморощенные повстанцы весной прошлого года. Другое дело — английская революция! И особенно Оливер Кромвель…
Умывшись, Марин спустился вниз, позавтракать. Он прошел через комнату, где стояло пианино, угнездился камин-джамас, как называли его болгары, застыли стулья с высокими спинками, кресла в чехлах, деревянные шкафы у стен.
Марин задержался у овального зеркала в ореховой раме, подправил прическу. Сходство с покойной матерью было явным. Отец — от этого никуда не денешься — из плебеев, круглолиц, с маленькими глазами, а у матери — тонкое, интеллигентное лицо, он бы сказал, породистое.
Вот только угнетали остатки проклятых прыщей на лбу и на щеках. Что он только не делал, стараясь извести их! Держал лицо над паром, втирал миндальные отруби, по совету одной старухи вытирался после умывания нижней рубашкой, чтобы перешли прыщи на спину, — ничего не помогало!
В кабинете отца Марин, не без удивления, заметил в шкафу, наполненном по преимуществу книгами религиозного содержания, собрание сочинений Фаддея Булгарина, недавно переведенное на болгарский язык. Марин усмехнулся. Было совершенно очевидно, что эта весьма сомнительная драгоценность приобретена отцом из-за роскошного переплета.
Нет, позже Марин подберет себе настоящую библиотеку, а возможно, издаст собственную книгу стихов. О Болгарии, свободной от зеленой тряпки.
В столовой чинно выстроилась венская мебель, с потолка, спускалась люстра. «Все болгарское выветрилось из дома почти начисто, — с горечью подумал Марин, — разве что осталась вот эта медная посуда на полках у стен».
На столе Марина ждал приготовленный молодой мачехой завтрак, прикрытый белоснежной салфеткой. Мать умерла от злокачественного малокровия три года назад, отец очень скоро женился на хорошенькой бесприданнице, и теперь та заискивала перед взрослым пасынком, всего на пять лет младше ее.
Большие настенные часы пробили полтакта. За желтой тюлевой занавеской на окне виднелись черешни.
Грузно ступая и неся впереди себя огромный живот, в комнату вошел отец. Он встал рано и, конечно же, успел побывать на ковровой фабрике, в мастерской, где изготовляют котлы.
Увидев сына за столом так поздно, Жечо нахмурил белесые брови, просипел:
— Долго нежишься!
Но, решив в первый день приезда сына не докучать замечаниями, сел за стол напротив, налил себе в кружку молока с густой пенкой. Пальцы рук его обросли кустиками волос, казались измазанными кирпичной пылью. Издали донеслась канонада.
Жечо встревоженно повернул к окну плоское лицо. При этом его большие, в щетине, уши словно бы подвернулись немного вперед, а белая шишка за ушами напряглась.
— Хорошо, что ты едешь в Плевну, — сказал он и, вытащив из кармана клетчатый платок, трубно высморкался, — русские джанибеты[4] могут появиться здесь.
Жечо помолчал, снова прислушался.
— Запомни мои слова: деньги делают человека человеком, благородным челеби, эфенди. Имеешь их — тебе и почет и вожжи в руки.
Марин промолчал, но внутренне был вполне согласен: он не раз видел, как должники заискивали перед отцом, кланялись ему, называли благодетелем. Но тут же вспомнилось и другое: как плевал с презрением в сторону их дома тот крестьянин, что живет в крайней хате села.
Словно угадав его мысли, отец продолжал:
— А если какая-нибудь нищая шваль, как этот шелудивый пес Ивайло Конов из Царевца, захочет камень в руки схватить, то выложишь несколько монет перед Мехмед-пашой, и его зал тип быстро утихомирят сволочь! Ты слышал о семье джелепчиев[5] Чалыковых? Захотели — и сменили пашу. А какой дворец построили в Филиппополе!
О миллионерах Чалыковых Марин, конечно, слышал. Они прибрали к рукам почти всю торговлю скотом в стране, монопольно отправляли в Константинополь огромные партии овец, кожи, рога. Их овчары сопровождали многотысячные стада на зимовку во Фракию.
Ну, еще бы не слышать и о главном джелепчие Чалыкове, у которого в подчинении находились вооруженные охранники скота, одетые в особую форму, мясники, пастухи, счетчики.
Не понимая, для чего завел этот разговор отец, Марин сказал:
— Конечно, слышал…
— О-о-о, это ум! Ты думаешь, богатые болгары не нужны султану? — Он привычно покосился на большой портрет Гамида над камином: если, не дай бог, придут русские, его сразу же надо снять. — Еще как нужны! Мы здесь опора султанского порядка. Без нас все расползлось бы. На одном кнуте да ятагане не удержишься. А перед богатым болгарином любой турецкий чиновник на цыпочках ходит, ждет от него выгоду. И свои лебезят, выю гнут… Будь послушен, Марин, и я сделаю тебя всесильным.
Марин внутренне напрягся: «Ну, я уж как-нибудь найду применение капиталам».
— А пока я написал письмо эфенди Чиракоолу в Плевну — передашь ему… Он поможет твоему продвижению по службе… И жилье можешь там не искать. Я предупредил знакомого-негоцианта, — отец любил при случае ввернуть иностранное словечко, — господин Филиппов охотно поселит тебя в своем доме… На большее не рассчитывай. Живи на свое жалованье…
* * *Во второй половине дня Марин решил пойти в город, пофланировать. За воротами он встретил высокую, с прекрасным цветом лица, молодую крестьянку, не однажды и прежде приносившую в соседний дом фрукты. У нее золотистые волосы ниже плеч, ломкая талия, высокие сильные ноги. Марин уже познал в Истанбуле женщину, и даже не одну. Но те были продажны — оруспу, а эта будоражила воображение своей неиспорченностью, безыскусственностью. Дитя природы. В свои прошлые приезды Марин пытался заговорить с девушкой, но она не желала знакомства и тем понравилась ему еще больше. Стороной Марин узнал, что она — дочка должника отца Конова и зовут ее Кремена.
— Здравствуйте, знакомая незнакомка, — вкрадчиво произнес Марин и приподнял светлый котелок над головой. В летнем костюме французского покроя он чувствовал себя изящным, стройным, неотразимым.
Но и на этот раз девушка прошла мимо, не ответив, и скрылась в воротах соседнего дома. «Дикарка, — сердито подумал Марин, — знала бы ты, что перед тобой завтрашний миллионер. Еще будешь гордиться, что он остановил на тебе внимание».
На главной улице оживленно. Несколько болгар сгрудились недалеко от часовни, у забора, на котором гвоздями прибиты два картонных листа.
На одном из них Марин прочитал:
«Фирман Султана Гамида к оттоманским населениям и к европейским державам, от 26 апреля 1877 г.
…Европа, которая в интересах человеколюбия… трудилась с жаром и постоянством, чтобы отвратить эту грозную случайность, без сомнения имеет право решить, на которое из двух государств должна пасть ответственность за войну и за бедствия с ней сопряженные.
…Россия, после тщетных усилий ослабить и унизить Оттоманскую империю подчинением ее чужеземной опеке, приступает ныне к удовлетворению оружием своей честолюбивой политики.
Она найдет на пути своем целый народ, вооруженный для охранения своего домашнего очага…
