Иоаннис Перваноглу - Андроник Комнен
Едва Цинцифиций произнес эти слова, как на обширной площади раздались тысячи голосов: «Да здравствует наш милостивый император и повелитель! Да здравствует Алексей!»
Толпа, наполнявшая обширную площадь, заволновалась, подобно морю, дикая и грозная в своей ярости.
Мрачно и неподвижно, как бесстрастные судьи, смотрели большие закрытые окна императорского дворца на внезапное возмущение.
Между тем Цинцифиций исчез в густой толпе, которая, потеряв из виду руководителя, служившего для нее центром, бросилась в разные стороны, готовая преодолеть все преграды на своем пути, подобно пугливой, невзнузданной лошади.
Но тут внезапно отворилось одно из окон дворца, и появилось разгневанное угрожающее лицо протосевастоса. Он был бледнее обыкновенного, глаза его, устремленные на стоявшую внизу толпу, смотрели презрительно.
— Протосевастос! Грабитель! Долой этих разбойников! Долой тиранов! — раздалось со всех сторон.
Протосевастос поднял руку и спросил громким голосом, обращаясь к народу:
— Кто дал вам право шуметь перед этим дворцом, где находится священный императорский трон? Кто осмеливается нарушать спокойствие нашего милостивого монарха? Безумцы! Разве вас не страшит гнев вашего повелителя и вы забыли, что он может обратить против вас копья и мечи своих верных слуг. Не воображаете ли вы, что добьетесь чего-нибудь своими криками! Прочь отсюда, очистите немедленно площадь! Прочь! Иначе вам будет плохо!..
Эти угрожающие слова и, в особенности, смелый решительный тон, каким они были сказаны, магически подействовали на толпу, мало-помалу площадь стала пустеть.
В это время двое людей вышли из храма св. Софии и направились к середине площади.
Один из них был полководец Андроник Лапардас, который был известен своими военными подвигами и пользовался всеобщей любовью и уважением в армии. На вид ему казалось лет около пятидесяти; на нем была белая парадная одежда византийских военачальников; он держал в руке меч. Его спутником был Иоанн Каматер, градоначальник, человек редкого ума, поседевший на службе своей родины.
Эти двое людей были свидетелями только что произошедшей Сцены; они видели постыдное бегство народа.
— Меня удивляют наши соотечественники, — сказал Лапардас с иронической улыбкой. — Достаточно было этому фигляру сказать несколько слов, чтобы они рассеялись.
— Твой приговор слишком легкомыслен, Андроник, ты не подозреваешь, на что способен наш народ. Тебе приходилось иметь дело только с людьми, носящими оружие; и поэтому ты смотришь с предубеждением на константинопольцев, которых я хорошо знаю. Если хочешь знать о том, что они действительно думают и чувствуют, то скажи им несколько слов, чтобы ободрить их, и ты увидишь неожиданное для себя превращение.
Мужественный Лапардас был глубоко возмущен трусливым отступлением толпы; поэтому он поспешил воспользоваться советом своего товарища и, обращаясь к бегущим, крикнул им громким голосом, каким привык говорить в подобных случаях на поле битвы.
— Давно ли вы, граждане Константинополя, обратились в трусливых баб! Вы ведете себя, как бессмысленные овцы, которых гонят то в одну, то в другую сторону! Неужели вас могли напугать слова этого честолюбивого злодея, который, рассчитывая на вашу снисходительность, не знает меры своему высокомерию и расточает общественные деньги? Вы знаете меня, граждане Константинополя: я — Лапардас! Вы видите эти шрамы — следы ран, полученных при защите нашего отечества. Ваше поведение вызвало краску стыда на моем лице. Долго ли вы будете выносить подобный позор? Неужели вы допустите, чтобы этот человек мог хвалиться легкой победой?
Казалось, что толпа только и ожидала этих слов, чтобы снова хлынуть на площадь еще более грозным потоком. Речь Лапардаса была искрой, воспламенившей тлевший кратер.
Площадь снова наполнилась народом, но это была уже не та толпа, которая тешилась речами Цинцифиция, а дикая, угрожающая, готовая идти до конца. Раненый бык пришел в ярость, и теперь ничто не могло более остановить его бешеного натиска. Бурный поток вышел из берегов и уносил за собой все встречавшееся на пути.
Из всех домов выносили оружие — мечи, копья, щиты, и раздавали их в толпе.
Площадь Августеона внезапно превратилась в огромный боевой лагерь.
Прошло всего несколько мгновений с тех пор, как полководец Лапардас произнес свою речь, — и уже грозная вооруженная толпа окружила дворец.
Впереди всех шел Иоанн Каматер и рядом с ним Андроник Лапардас, который, размахивая обнаженным мечом, время от времени обращался к окружавшим его горожанам, стараясь поддержать их мужество.
Окно, в котором только что появлялся протосевастос, закрылось, но тут внезапно отворились с грохотом трое больших ворот дворца, и из них выступила густая толпа норманнов с поднятыми секирами.
Упорным и беспощадным был кровопролитный бой у ворот императорского дворца. Пали сотни людей с обеих сторон; трупы чужеземных воинов и горожан лежали в беспорядке целыми грудами. Слабые стоны умирающих заглушались угрозами и проклятиями сражавшихся.
Однако, недолго мог оставаться нерешенным исход кровопролитного боя; наемные телохранители, послушные слуги ненавистного протосевастоса, не в силах были оказывать дальнейшего сопротивления. Между тем горожане ежеминутно получали новые подкрепления.
Наконец, ряды телохранителей были прорваны и толпа хлынула неудержимым потоком во дворец, требуя протосевастоса.
Предвидя заранее исход неравного боя, он спасся бегством и поспешил в свой дом, где надеялся найти для себя более безопасный приют, чем в императорском дворце.
Один из телохранителей, видевший его в момент бегства, сообщил об этом ворвавшейся толпе; и тотчас же дикий, грозный поток устремился в ту сторону, где находилось жилище ненавистного человека.
Толпа осадила дом, и протосевастос Алексей Комнен попал в ее руки.
— Убейте его! Киньте его в море! Выколите ему глаза! — таковы были угрозы, которые слышались со всех сторон.
Но в тот момент, когда толпа собиралась вывести из дому протосевастоса и предать мести, появился Лапардас.
— Вы одержали блистательную победу, — сказал он, обращаясь к людям, охранявшим протосевастоса: — не омрачайте ее смертоубийством. Мы имеем законы, которым обязаны повиноваться. Судите этого человека и, если вы найдете, что он достоин смерти, то казните его. Не произносите сами над ним приговора; отдайте его в руки правосудия…
III
В то время, как в Константинополе происходили вышеописанные события, на холмах, окаймляющих азиатский берег Босфора, заметно было необычайное оживление; все носило характер какой-то особенной торопливой деятельности.
На этих холмах были раскинуты сотни разноцветных палаток, расположенных двумя длинными рядами. Перед палатками виднелись пестрые группы воинов, из которых одни приводили в порядок оружие; другие были заняты приготовлением пищи. Все они время от времени посматривали в ту сторону, где вдали виднелась столица, как бы ожидая оттуда каких-либо условленных знаков или призыва.
Это был боевой лагерь Андроника Комнена, изгнанного Андроника, который не мог долее выносить тягость насильственного удаления от родины и двинулся к столице с войском, чтобы спасти юного монарха. Едва услыхал он о смерти Мануила, как начал делать приготовления к походу. Он таил в глубине души давнюю непримиримую вражду к своим противникам, которые, достигнув могущества, были главными виновниками его изгнания.
Андроник двинулся к Константинополю, как для удовлетворения своей мести, так и с тою целью, чтобы взять на себя опекунство над царственным отроком, согласно клятве, некогда произнесенной им в присутствии Мануила. Во главе хорошо обученной и преданной ему армии, он поспешно прошел Никею и Никомидию и приблизился к берегам Босфора, накануне того самого дня, когда совершилось падение протосевастоса. Здесь, в непосредственной близости к столице, он раскинул свои палатки и ждал благоприятного момента для достижения давно желанной цели.
Дальний поход, предпринятый Андроником, был скорее триумфальным шествием; везде встречали его с приветствиями, как избавителя. Жители провинций видели в нем единственное спасение, его появление наполняло радостью все сердца; с каждым днем увеличивалось общее воодушевление и вера в успех его дела.
Жители Константинополя, испытавшие на себе все бедствия дурного правления, с радостью увидели развевавшиеся знамена Андроника и сторожевые огни его войска, которые зажглись в лагере с наступлением ночи. Со всех сторон к нему протягивались руки с мольбой; везде произносили его имя и радостно приветствовали его появление.
Но Босфор, представлявший естественную и почти непреодолимую преграду, все еще отделял Андроника от города его надежд и мечтаний, потому что у него не было флота, бывшего в распоряжении протосевастоса.
