Владимир Коломиец - Терское казачество. Вспомним, братцы, про былое
– Ну, и женись, Гриша, станешь семейным, – тихо тогда сказала Маша и запнулась.
– На ком? На тебе, да? Ты как… – только и успел проговорить он ей. Маша не дала ему договорить. Она прильнула к нему губами, без робости падая на мягкий ковылек, и с тихим радостным удивлением ответила:
– А на ком же еще? Ты давно мой!
– О чем вопрос, Машенька! Я тоже давно решил.
Он попытался расстегнуть ей кофточку, но она резко отдернула его руку и протестующее сказала:
– Не смей трогать, я глупая, а ты? – И она всхлипнула. У него тогда сжалось сердце горячим комочком. Он осторожно обнял ее, а она, притихшая, не отстранилась, но потребовала:
– Гриша, скажи своим, пусть присылают сватов.
– Обязательно скажу, родная, – взяв ее за руки, пообещал он.
А в это время бледно-розовый осколок луны, повисшей над Тереком, заслонила набежавшая из-за гор тучка и прикрыла шелестящую иву легкой, дрожащей на свету тенью. Неожиданно смолкла трель сверчков. Налетел горный ветерок и хлопотно качнул верхушки деревьев. А они, забыв обо всем на свете, сидели рядышком и целовались еще горячей, чем накануне. Маша в тот вечер ушла первой, взяв с него слово, что он пойдет следом за ней и непременно расскажет о своих намерениях отцу. Свою же мать она еще утром посвятила в эту задумку.
– А я давно мечтаю выдать тебя замуж, – сказала ей мать.
– Почему, мам, торопишься, думаешь, никто не возьмет такую? – спросила Маша.
– Ну, не совсем так, если нашелся женишок, – улыбаясь, отвечала ей мать.
– А ты не смейся, – с обидой проговорила Маша, – вот уйду к мужу, и будешь плакать.
– Да, это верно, доченька, – уже серьезно ответила мать, гладя ее по голове.
Маша бурно расцеловала ее и принялась хлопотать по дому.
«Вскоре у них действительно были сваты. А потом была свадьба», – вспоминал Григорий.
Мелкий ивнячок подступал зарослями к самой воде и скрывал его от берега. Вода круто огибала песчаный мыс и вековым однообразием наваливалась тяжелой стремниной на расположенный ниже обрывистый берег. Терек перед ним был во всей своей красе. Григорию приятно было глядеть на выпуклую, как ему чудилось, реку, которая со змеиным шипением наползала на него из-за песчаного мыса, завораживая таинственным движением своего гибкого тела.
От реки несло прохладой. Тихие всплески рыбы рождали в серо-пенистых отражениях магниевые вспышки, которые, серебристо расширяясь, плыли по поверхности, чтобы вновь появиться. Темный сом вольно подплыл к берегу, а затем, развернувшись, медленно ушел на глубину. «На ночь надо забросить крючки, глядишь, и сядет», – подумал Григорий, но тут подошли друзья, с кем предстояло ехать в Конвой.
– Не съездить ли нам на рыбалку? – обратился к Григорию один из них.
– Сейчас самое время, рыба прямо играет, – ответил Григорий.
– Давайте завтра, – вступил в разговор второй подошедший.
На том и порешили. Разговор продолжился. И надо было видеть лица товарищей, гордых за то, что им предстоит служить в Конвое Его Императорского Величества, хотя души всех их бередили одни и те же думы: «Скоро расставаться с родной стороной». Думы, думы, как трудно бывает управлять вами. Даже самый волевой человек далеко не всегда в состоянии подчинить себе их течение, как часть, вырвавшись из-под контроля его разума, вы, словно потоки талой воды, растекаетесь вширь, дробясь на отдельные ручейки, не всегда понятные в своем течении. И не успевает разум погнаться за одним из этих ручейков, как рядом появляется второй и третий, и порой уже невозможно бывает оценить тобою же порожденные мечты, надежды, ожидания…
На следующий день, загрузив в каюк[4] рыбацкие снасти, друзья двинулись по Тереку. Разлившаяся река казалась безбрежной. Она была залита солнечным сиянием, раздробившимся огнем и серебром на легкой ряби. Ветерок и дыхание холодной воды умеряли жгучую ласку солнца, но не приглушали радостные весенние голоса и звон проснувшейся природы.
Остановились в устье речушки, впадающей в Терек, среди нерубленого леса, населенного фазанами, рябчиками и мишками, осторожно издали принюхивающимися к пришельцам, среди первозданной тишины и дивного запаха неоглядной лесной пустыни. Вытащили каюк на берег и стали осматриваться.
– Эгей, Алексей! – позвал Григорий своего друга Гевлю, первым вернувшись к берегу.
Тот откликнулся совсем рядом из-за камыша:
– Не шуми! – И тотчас, хлюпая по воде, выбрался на берег.
– А рыбы здесь уйма, скажи, Тимофей? – обратился он к товарищу, который выбирался следом.
– Посмотрел – так и плещется, – ответил тот.
Поставив в протоке сети, казаки несколько раз поднимали их, выбирали рыбу и снова ставили на место. Так незаметно пробежал день. Небо, закрытое спустившимися к вечеру тучами, начало темнеть. Но вода в реке продолжала еще долго отсвечивать, отражая невидимые для казаков последние отблески зари.
– Разводи костер, – сказал Скорику Григорий, а сам с Гевлей стал чинить растянутую на поляне сеть. Тимофей быстро исполнил задание. И вот они сидят у костра, над которым в котелке варится уха, и ведут разговор.
– Ну что, батя не говорит, когда нам отправляться? – спросили Григория.
– Пока нет, но, видно, скоро, – ответил тот. – Быстрее бы. – И стал рассказывать про службу в Конвое, что поведал им с Егором отец. Потом пошли еще разговоры.
– Что-то Шамиль опять воспрял духом, – вспомнив недавний разговор с отцом, стал рассказывать Григорий. – Пытался проникнуть в Грузию, а сейчас вроде бы поручил одному из своих наибов прервать сообщение Владикавказа со Ставрополем.
– Как бы здесь не заполыхало, – помешивая уху, сказал Скорик. – Кто-то их науськивает.
– Приказано и нам усилить бдительность, – вступил в разговор Гевля. – Послали наших на днях в дозор. Подобрались они к берегу, глядь, а в камышах лодка, у воды люди. Разговаривают, показывают что-то за реку. Это были наши разведчики, которых посылали на ту сторону выведать, не готовятся ли абреки к нападению. Но наши же не знают.
– Эй, вы, у лодки! Стоять! – кричат они. Один из разведчиков так поспешно прыгает в лодку, что она зачерпывает воду.
– Да свои мы, свои, – отвечает раньше всех пришедший в себя усатый казак. – На той стороне были. – Он выждал с минуту, потом, держа в одной руке винтовку, а другой держась за камыш, стал подниматься на берег.
– А это был Терентьевич – наш станичник, – завершил рассказ Гевля.
А природа жила своей жизнью. На реке вдруг сильно и неожиданно плеснулся крупный осетр, а в береговых зарослях раздался треск – это пробирались на водопой кабаны.
Лес вокруг притаился, словно прислушиваясь к звукам, изредка нарушавшим тишину.
Ели уху не торопясь. Потом Григорий долго лежал на шелковистой прохладной траве, заложив руки за голову. Далеко в вышине мерцали звезды. Ближе к полуночи над Тереком стало обозначаться смутное зарево – всходил мглистый месяц. По деревьям прошумел короткий порыв ветра. Григорий слышал, что Гевля и Скорик еще не спят, но окликать их не стал, а встал и пошел на речку. Под берегом мягко плескались крохотные волны, тучки, закрывавшие месяц, таяли и разбегались.
– Давайте ложиться спать, – обратился Григорий к друзьям, возвратившись к костру. – Рыба вовсю гуляет, вода, должно быть, прибывает шибко. Сети придется поднимать до света.
В это время над костром пролетела какая-то невидимая птица. По-над берегом опять послышалась возня, наверное, к воде опять шло стадо кабанов. Шуршали листья, с треском рвались мелкие корешки – это клыкастые, наверное, копались в земле или искали прошлогодние желуди. По воде явственно доносился шорох и треск, и даже казалось, что кто-то отфыркивается.
Рыбы под утро друзья поймали еще больше, чем накануне, хотя одна сеть, вероятно, из-за подъема воды, оказалась сбитой с места.
А когда солнце встало, они плыли домой. Оставались считанные дни до отъезда их на службу в Петербург. Их это и радовало, и в то же время томило неизвестностью.
Глава IV
В столицу колонна выезжала из Прохладной. Шум, говор, голоса провожающих соединились со звуком сигнальной трубы и дробным боем барабана. И под этот шум конный строй, растягиваясь, медленно выходил на дорогу. Впереди ехали верховые казаки, по-домашнему, совсем как у себя в станице, шумно и бранчливо спорившие о чем-то. Дальше шли брички с кухонным снарядом и поварами. За ними двигались крытые фургоны, нагруженные мукой, крупой, мясом, вином и прочей снедью, а за ними снова верховые казаки.
Офицер конвоя, осматривающий колонну, на рысях обогнал хозяйственную часть и, поднимая пыль, исчез впереди. У выезда из станицы стояли последние провожатые, среди которых были офицеры и писари из Владикавказа, свободные от службы казаки и родственники отъезжающих казаков из близлежащих станиц. Одни с грустью, другие с завистью смотрели на уезжающих в Петербург казаков. А те, последний раз помахав рукой провожающим и мысленно простившись с родной стороной, уже обозревали местность и смотрели вперед, где прямо перед ними простиралась дорога, конца которой не ведал никто. Раздалась песня:
